В декабре 1998 г. полностью подконтрольные тогдашнему губернатору Кубани Николаю Кондратенко местные СМИ – телевидение и газета «Краснодарские известия» – сообщили о предотвращении террористического акта против «батьки Кондрата». Теракт, оказывается, пытались провести анархисты, недовольные национальной политикой Кондратенко и его борьбой с «русофобами и сионистами». К весне 1999 г., когда следствие выработало окончательную версию произошедшего, прокондратенковские издания обрушили на читателя новый блок информации: оказывается, имел место международный заговор – один из анархистов-террористов специально приехал взрывать Кондратенко из Чехии, а руководили местными террористами из Москвы. И если бы ни бдительность рядовых сержантов милиции Александра Приловского и Геннадия Санина – не было бы уже «батьки Кондрата» в живых. Служебное рвение сержантов было оценено по справедливости: каждый по распоряжению губернатора награжден премией в 20 тыс. рублей[1].

Cам Кондратенко получил возможность рассказывать публично о том, что руками анархистов с ним пытался расправиться «международный сионистский капитал»: «В ноябре месяце, – объяснял Кондратенко, – была разоблачена группа террористов, с бомбой – 1,7 килограмма тротила, которую должны были взорвать у меня под кабинетом. Их арестовали. Это оказались люди еврейской национальности…[2]. Среди террористов были чех, адыгеец и русская из Сибири. Что, кроме денег, могло связать этих людей?[3] … Их объединили деньги сионистских центров»[4].

«Краснодарское дело» стартовало 28 ноября 1998 г., когда милицейский патруль остановил для проверки документов в центре Краснодара трех молодых людей: 18-летнего Геннадия Артуровича Непшикуева, 21-летнюю Марию Олеговну Рандину и 22-летнего Яна Мусила. Первый был студентом Адыгейского госуниверситета, вторая – бывшей студенткой Кубанского госуниверситета, а третий – чешским туристом. Остановлены они были потому, что, по утверждению задержавших их милиционеров, «подозрительно себя вели» (Дело № 112-17. Т. 1, показания А. Приловского и Г. Санина[5]). Что это значит, пояснила вскоре местная газета: «Формальным поводом для патрульного экипажа послужил неряшливый и вызывающий внешний вид, присущий, по мнению патрульных, деклассированным элементам или наркоманам»[6]. Тут надо иметь в виду, что все трое задержанных были панками – и выглядели соответствующе. Я. Мусил в панк-тусовке носил кличку «Гонза», Г. Непшикуев – «Крокодил» и «Крэк», а М. Рандина – «No Future» («Будущего нет», рефрен из песни «Боже, спаси королеву» культовой британской панк-группы «Секс пистолз»). Помимо того, Непшикуев был экологистом, участником экологистского движения «Атши», а Рандина – анархисткой, членом Федерации анархистов Кубани (ФАК). Выглядели они, особенно Рандина, наверное, и вправду «вызывающе» – во всяком случае, журналист В. Тупикин, у которого Рандина останавливалась в Москве, рассказывал, что мимо «No Future» не мог равнодушно пройти ни один милиционер – каждый считал своим долгом остановиться и проверить у нее документы.

Далее события приняли характер фантасмагории: «Проформы ради проверили документы, спросив майкопца Геннадия Непшикуева, что у него в рюкзаке. И услышали: «Бомба!». Ладно, улыбнулись постовые, пошутил и будет. В ответ Непшикуев раскрыл рюкзак и продемонстрировал: какая-то металлическая банка, две гранаты Ф-1 (без запала), мотки проводков, батарейки «крона», будильник «Слава», паяльник»[7]. «На наш вопрос, для чего ему нужно взрывное устройство, гражданин Непшикуев Геннадий Артурович пояснил, что хотел взорвать администрацию губернатора Краснодарского края. Был задержан и доставлен в часть УВД» (Дело № 112-17. Т. 1, показания А. Приловского и Г. Санина)[8].

Позже в протоколе будет зафиксировано: «В рюкзаке Непшикуева обнаружены: 1. Банка с селитрой, пропитанной соляркой, и шурупами. 2. Гранаты Ф-1, завернутые в газету. 3. Футляр от фотопленки с неизвестным веществом белого цвета. 4. Банка из-под детского питания с неизвестным желеобразным веществом желтого цвета. 5. Блок спаянных элементов питания «Крона». 6. Самодельное устройство. 7. Будильник с белым проводом и контактом для «Кроны». 8. Мотки провода синего, черного, зеленого и коричневого цветов. 9. Паяльник» (там же).

Впрочем, как сообщают журналисты В. Воронов и П. Мороз, следствие так и не пришло к единому мнению, могло ли все это устройство взорваться или нет[9]. Сам Непшикуев позже утверждал, что не могло, потому что он «оторвал батарейки от будильника и уже не мог бы припаять» (Дело № 112-17. Т. 2, допрос Непшикуева Г.А., 29.11.1998)[10]. Как именно Непшикуев собирался взрывать «батьку Кондрата» невзрывающейся бомбой – бог весть.

Но странности в этом деле начались еще до задержания Непшикуева и его неспровоцированного признания. Как оказалось (Непшикуев сам это рассказал[11]), «Крокодил» целых четыре с половиной часа кружил по центру Краснодара с бомбой в рюкзаке и в компании людей «вызывающей наружности» – то есть мозолил глаза милиции, мозолил, мозолил, пока наконец его не задержали.

Итак, 28 ноября Непшикуев еще рассказывает, что собирался взорвать губернатора сам, в одиночку – и более никто к этому не причастен. Однако менее чем через сутки Непшикуев резко меняет показания. Он пишет (явно под диктовку, судя по казенным оборотам) «явку с повинной», где рассказывает, что компоненты взрывного устройства изготовила московская анархистка Лариса Романова, которая и поручила Непшикуеву создать на Кавказе террористическую группу. Привезли же эти компоненты из Москвы М. Рандина и Я. Мусил (Дело № 112-17. Т. 2, явка с повинной Непшикуева Г.А., написанная собственноручно 29.11.1998)[12]. Журналисты из «Нового времени» связывают изменение позиции Непшикуева с тем, что им плотно занялась ФСБ: «Теперь он уже не хулиган-одиночка, а член организованной диверсионно-террористической группы»[13].

К этому времени Непшикуев уже знает, что следователи ФСБ «плотно» допрашивают всех его родственников: отца, мать, сестру. В тот же день Непшикуев заявляет, что он «по политическим убеждениям анархист-одиночка» (что истине, по общему мнению, не соответствует и от чего «Крокодил» позже откажется на суде), что «то, что говорил на первом допросе, много напридумывал» и, наконец, что он … не собирался взрывать бомбу: «Если бы я … хотел это сделать, то я бы где-то спрятался. А на мне были … грязные джинсы, и вид был подозрительный…» (Дело № 112-17. Т. 2, допрос Непшикуева Г.А. в качестве подозреваемого 29.11.1998)[14]. Все это очень похоже на известную практику «уточнения показаний» подследственного, когда тот начинает сотрудничать со следствием и превращается в основного свидетеля обвинения – с тем, чтобы максимально облегчить его участь на суде. И действительно: на суде в обвинительном заключении ни разу не будет фигурировать адрес краснодарской краевой администрации (ул. Красная, д. 35)[15], а газета «Комсомольская правда на Кубани», рассказывая о процессе, с иронией напишет: «…горе-взрыватель даже не знал, по какому адресу сидит губернатор»[16].

Так в деле появилась еще одна обвиняемая – Лариса Романова. Удивительно, однако, что из дела выпал Я. Мусил! Позже кубанский официоз напишет так: «Странным образом из поля зрения правоохранительных органов исчез гражданин Чехии. Известно, что он депортирован из России, но проверялась ли его причастность к радикальным организациям у себя дома и у нас?»[17] Журналисты интернет-газеты «Playing Identity» знают о «Гонзе» чуть больше: «Ян Мусил получил прекрасную возможность выучить русский язык и узнать российские приоритеты – десять дней в ИВС. Без консула, без переводчика… После экспресс-курса пил водку как истинно русский, на кухне, один, без закуски, и покинул эту страну»[18].

Обыск в московской квартире Л. Романовой состоится почему-то только 2 февраля 1999 г. Он продлится 7 часов – и результаты его будут довольно странными: у Романовой изымут большое количество вполне легально изданной литературы «историко-революционного характера», ее собственные записи, личную переписку, рукописи и переписку мужа – Ильи Романова, паяльник, пакетики с коноплей и, наконец, «пузырек размером с мизинец с грязными стенками – именно в нем грозные эксперты обнаружили 2 гр. ВВ (соскребли)»[19]. Впрочем, на самом деле эксперты пришли к выводу, что исследуемое вещество «взрывчатым веществом не является, но может быть использовано в качестве окислителя при изготовлении взрывчатых веществ» (Дело № 112-17. Т. 3. Лл. 177–181)[20]. Есть наивные люди, которые думают, что теории Вышинского давно и навсегда сданы в архив. Отнюдь. «Краснодарское дело» – это яркая демонстрация возрождения концепций Вышинского в нашей стране: в точном соответствии с доктриной Андрея Януарьевича самый факт возможности будет по отношению к Л. Романовой признан судом как доказательство совершения преступления! Это не шутки. У каждого дома на кухне есть нож. Поэтому, по логике краснодарских судей, теперь каждого можно осудить за убийство или покушение на убийство. А любого взрослого мужчину можно теперь остановить на улице – и «пришить» ему изнасилование, поскольку он имеет при себе орудие преступления!

После обыска Романова была арестована и препровождена в «Лефортово». Там Лариса провела 4 дня в одиночке № 16. Холодно было так, «что паста в ручке стыла»[21], а Лариса была на четвертом месяце беременности. И дома у нее остался полуторагодовалый ребенок, больной пороком сердца.

В Краснодар «Ларису этапировал взвод … «альфовцев». Сковав наручниками, доблестные мужи посадили свою подопечную в железный ящик, который используется для перевозки особо опасных преступников»[22]. В «маляве» – письме, переданном тайно из тюрьмы, Романова так расскажет об этом: «В аэропорт, суки, везли – засунули в короб типа чемодана, где пришлось сидеть в три погибели – и так везли внутри микроавтобуса, который оборудован двумя такими гробами. В самолет сажала ФСБ, вокруг толпились «Альфа» и охрана аэропорта, всего человек 30 вооруженных около меня одной»[23].

Так в Краснодаре собрали всех трех «террористов».

Первый, Геннадий Непшикуев, жил в Майкопе и учился в местном Адыгейском университете. Осенью 1997 г. он стал появляться на мероприятиях майкопских экологистов – в Независимой экологической службе (НЭС), в Майкопском отделении Социально-экологического союза (СоЭС), затем прибился к коммунитарно-экологическому движению «Атши». «Атши» были экзотическим явлением. «Атшийцы» проповедовали альтернативный образ жизни, организовали коммуны в Майкопе и поселке Сахрай, где содержали сами себя (в частности, огородами) и старательно проводили в жизнь принципы бытового минимализма: обходились минимумом еды, одежды, сна и отдыха. При этом «Атши» активно занимались природоохранной деятельностью: боролись – вместе со многими другими экологическими организациями – против КТК (проекта Каспийского трубопроводного консорциума), препятствовали незаконным лесоразработкам в Кавказском экосферном заповеднике и незаконной охоте в заповедных лесах и т.п. В общем, «Атши» и вообще экологисты активно портили кровь местному начальству. Но сделать с ними ничего было нельзя: действовали «атшийцы» в рамках закона. При этом коммуны жили крайне деловой, напряженной жизнью: каждый день проводились «разборы полетов» и разрабатывались «планы работы на день». Кое-кто даже сравнивал «Атши» с тоталитарной сектой. Идеология у «атшийцев» была совершенно феерическая: смесь идей Карлоса Кастанеды, Урсулы Ле Гуин (собственно, «атши» – это название народа, живущего в симбиозе с лесом в фантастическом романе Ле Гуин «Имя для леса и мира – одно»), Рериха, Раджнеша и Че Гевары. Именно там, в коммуне, Непшикуев познакомился с местными представителями альтернативной молодежной культуры – и даже принял в начале 1998 г. участие в создании недолго просуществовавшего Союза Альтернативной Культуры (САК). Тогда же Непшикуев завязал знакомства с кубанскими анархистами, членами ФАК.

Непшикуев участвовал в слете альтернативной культуры «Лунные поляны», который проходил в августе 1998 г. в поселке Южная Озерейка, а затем – в экологистской конференции по сохранению горных лесов Кавказа, которая проходила в октябре 1998 г. в селе Мемзай Апшеронского района. И там, и там Непшикуев активно завязывал связи с экологистами, анархистами и представителями контркультурных кругов. С Рандиной Непшикуев познакомился в Краснодаре в феврале, а с Романовой – в августе 1998-го.

По мнению одних его кубанских знакомых, Непшикуев был наркоманом (об этом говорит и вторая его кличка – «Крэк»), по мнению других – нет, он лишь эпизодически «баловался». Следствие, впрочем, выяснило, что Непшикуев ездил в поселок Черниговский для того, чтобы купить там анашу (Дело № 112-17. Т. 2, комментарий к допросу Непшикуева Г.А. от 4.12.1998)[24].

Разойдутся российские экологисты и анархисты во мнениях и по вопросу о роли Непшикуева. Одни активисты ФАК считают, что Непшикуев просто оказался трусом и под давлением ФСБ оговорил Рандину и Романову. Другие – что он был провокатором. Питерская Лига Анархистов (ПЛА) приняла специальное «Открытое заявление по делу № 112-17», где написала: «Не вполне понятно … поведение Непшикуева и мотивация его «чистосердечного признания». Странность заключается в том, что обвиняемый по ст.ст. 222–223 УК Непшикуев добровольно дает показания, направленные на переквалификацию обвинения по более серьезной статье – и в то же время втягивает в дело № 112-17 круг лиц, которые не могли бы быть привлечены к делу без его показаний. Однозначно оценивая Непшикуева как ПРОВОКАТОРА, мы считаем открытым вопрос о том, на каком именно этапе «краснодарского дела» он стал играть эту роль. Не исключена вероятность того, что все дело № 112-17 было инспирировано ФСБ и осуществляется в качестве оперативной разработки, направленной против анархического движения»[25]. Кстати, мысль о том, что добровольно в здравом уме никто не будет давать против себя показаний, влекущих более тяжкое наказание (по ст.ст. 222 и 223 Непшикуеву грозило 5 лет заключения, по ст. 205 («терроризм»), на что «тянули» его показания – 10 лет), выглядит очень логично. Лариса Романова однозначно именовала Непшикуева провокатором и даже писала «непшикуевщина» через запятую с «азефовщиной»[26].

Вторая обвиняемая, Мария Рандина, родилась и окончила школу в Иркутске. В школе она активно – и успешно – занималась спелеологией, и даже входила в состав сборной России по спелеологии. Участвовала в исследовании пещер в России, Германии, Швейцарии, Франции, на островах Тихого океана, открыла самую большую пещеру в Восточной Сибири.

В 1997 г. Мария переехала в Краснодарский край – к тетке, поступила на факультет журналистики Кубанского госуниверситета (КубГУ). В июне-июле 97-го она активно участвовала в марше протеста против строительства на побережье неподалеку от Новороссийска нефтеналивного терминала в рамках проекта КТК. Марш прошел по городам Краснодар, Новороссийск, Анапа, поселку Южная Озерейка и наделал много шума в местной прессе. Так Мария познакомилась с кубанскими анархистами и экологистами, вступила в ФАК. Помимо клички «No Future» у нее была и вторая кличка – «Чудо».

В КубГУ Рандина сталкивается с Русским национальным единством (РНЕ). Оказывается, в университете – при покровительстве администрации – баркашовцы сформировали так называемую студенческую полицию (что-то вроде охранных структур). Эта «полиция» затерроризировала студентов, установила свои порядки в общежитии и активно занималась пронацистской пропагандой. Рандина организует в общежитии акции протеста против РНЕ: выпускает и расклеивает листовки, лично пишет на дверях комнат баркашовцев «Здесь живут фашисты». Баркашовцы избивают Рандину, она получает тяжелую травму головы. Ее пытаются «провалить» на сессии, но ей удается сдать экзамены.

В феврале 1998 г. Рандина пробует организовать студенческий митинг протеста против произвола баркашовцев и попустительства им со стороны милиции и администрации КубГУ. По городу расклеиваются листовки, студенты пишут плакаты. Но в день митинга милиция Краснодара бросила против студентов ОМОН. Всех «подозрительных» (включая Рандину) задерживают, митинг срывается. На допросе в отделении милиции Рандиной предъявляют досье на нее, показывают пораженной «No Future» отчеты о ее недавней поездке в Москву, о том, с кем она там встречалась, на какие концерты ходила, о чем говорила, у кого останавливалась[27]. Сразу после этого Рандину исключают из КубГУ. Формальный повод: ей якобы неверно поставили оценку за вступительное сочинение!

Рандина уезжает в Москву, где – при помощи упоминавшегося В. Тупикина – обращается в правозащитные организации. Но почему-то не доводит дело до конца (возможно, сказывается полученная ею тяжелая травма головы; бывший лидер «Студенческой защиты» Дмитрий Костенко, который в тот период несколько раз говорил с Рандиной по телефону, утверждает, что у нее были явные проблемы с речью). Рандина уезжает в Чехию – и возвращается в Краснодар лишь за 2 недели до ареста. Она собиралась забрать вещи у тетки, попрощаться с товарищами, показать Я. Мусилу коммуну «Атши» и уехать домой, в Иркутск.

Третья арестованная – Лариса Валерьевна Щипцова (по мужу Романова) родилась в Москве в 1974 г. в семье потомственных юристов (дед Щипцовой – Анатолий Меркушов – еще в 1962 г. стал членом Верховного суда РСФСР, а в 1990-м стал заместителем председателя Верховного суда Российской Федерации)[28]. Лариса закончила спецшколу с углубленным изучением физики, а затем – Российскую экономическую академию им. Г.В. Плеханова (с «красным дипломом»). Щипцову приглашали в аспирантуру, но она занялась природоохранной и контркультурной деятельностью. Устраивала рок-концерты, выпускала вместе с мужем журнал «Трава и воля» (где печаталась под псевдонимом «Ларс»), участвовала в борьбе против строительства Высокоскоростной магистрали Петербург–Москва (которая должна была пройти через заповедник), против хищнической вырубки лесов в Карелии, против пуска Ростовской АЭС. Во время разрешенного анархо-экологистского пикета в защиту Нескучного сада в Москве беременную Ларису избили дубинками ОМОНовцы. В результате Щипцова-Романова получила тяжелое сотрясение мозга, а родившийся ребенок – дочь Евгения – тяжелое врожденное заболевание (порок сердца)[29].

Сама себя Л. Щипцова называла анархо-коммунисткой, но ни в какую организацию не входила. Собственно, в Москве действовала лишь одна анархо-коммунистическая организация – Инициатива революционных анархистов (ИРЕАН), которая к 1998 г. прекратила свое существование. В ИРЕАН Л. Щипцова-Романова не состояла.

Отдельно стоит вопрос о возможной наркомании Щипцовой. Одни ее знакомые считают, что Лариса употребляла «легкие» наркотики, другие с этим категорически не согласны. Наконец, существует точка зрения, отраженная даже в материалах «дела», что Щипцова-Романова в прошлом употребляла наркотики, но к моменту описываемых событий «завязала» (Дело № 112-17. Т. 2, допрос Непшикуевой О.Б. (мать обвиняемого) 13.01.1999)[30].

Относительно пакетов с коноплей, найденных у нее дома при обыске, Щипцова показала на допросах, что собрала дикорастущую коноплю недалеко от собственного дома, в районе Борисовских прудов, для того, чтобы сшелушивать конопляное семя на корм домашним птицам, и держала пакеты с конопляным семенем вместе с семенами подсолнуха, которыми также кормила птиц (там же, заявление Романовой Л.В. от 6.05.1999)[31]. Позже Романова уточнит, что не считала собранную коноплю наркотическим средством, иначе бы выдала ее добровольно, так как знала, что добровольная выдача наркотических средств не влечет за собой уголовной ответственности (там же, допрос Романовой Л.В. 13.05.1999)[32]. Л. Щипцова-Романова потребовала провести специальную экспертизу изъятой конопли, мотивируя свое требование тем, что дикорастущая в Москве конопля не является наркотиком, так как содержит – по сравнению с растущей в южных регионах – слишком малое количество собственно наркотического вещества (тетраканнабиола) – и именно поэтому в Москве никем не контролируются (и не уничтожаются) места дикого произрастания конопли: все равно никто не занимается ее сбором в незаконных целях (там же, заявление Романовой Л.В. от 6.05.1999)[33]. Но это требование, так же как и последующее ходатайство адвоката Мичурина, было следствием отклонено, что, вообще-то, является нарушением права Романовой на защиту.

Следствие тем временем усиленно пыталось добыть доказательства употребления Романовой наркотиков. На эту тему допрашивали мать Ларисы и мать Непшикуева (там же, допрос Щипцовой Г.А. 4.02.1999 и допрос Непшикуевой О.Б. 13.01.1999)[34]. «Крокодил» на допросе показал, что Щипцова ездила в поселок Черниговский для того, чтобы купить там анашу (там же, допрос Непшикуева Г.А. 4.12.1998)[35], хотя мы уже знаем, что с этом целью в Черниговский ездил сам Непшикуев. Впрочем, следствие усиленно пыталось найти доказательства употребления наркотиков и в отношении Рандиной (там же, допрос Сарапуловой Т.А. 22.11.1998).

Однако, что касается Щипцовой, то есть в «деле» показания «атшийца» Платонова (кличка «Грива») о том, что конфликт между лидером «Атши» А. Рудомахой и Л. Романовой произошел именно из-за наркотиков: «Мне неизвестно, привозила ли она конкретно в Южную Озерейку или Мемзай какие-то наркотические средства, но по возвращении из Мемзая в Майкоп в помещении НЭС проводилось совещание о том, что Щипцова Лариса привезла на территорию НЭС наркотики. В связи с этим на совещании было принято решение не допускать больше Щипцову на территорию НЭС г. Майкопа» (Дело № 112-17. Т. 1, допрос Платонова А.С. 26.04.1999)[36]. Впрочем, употребление наркотиков – это не терроризм и не незаконное хранение и производство ВВ. Если же следствие рассчитывало на наличие наркотической зависимости у Романовой (что делало Ларису полностью манипулируемой), то тут ФСБ явно ошиблась: такой зависимости у Романовой во время заключения не обнаружилось.

Следствие по «краснодарскому делу» сразу приняло более чем странный характер. Хотя Непшикуев дал показания только в отношении Романовой, Рандиной и Мусила, ФСБ тут же развернула бурную кампанию следственных действий в отношении вообще всех экологистов и анархистов, даже не утруждая себя доказательствами какой-то их причастности к делу № 112-17. При знакомстве с материалами «краснодарского дела» иногда нельзя удержаться от смеха: «Отдельное поручение от 1.12.99. Начальнику УФСБ РФ по Краснодарскому краю Воронцову… 1. Оперативно-розыскным путем установить личность Ларисы Романовой, проживающей в г. Москве, которая может принадлежать к партии анархистов-пацифистов … Принять меры к ее задержанию и доставлению в прокуратуру края. 2. Оперативным путем установить цели и задачи участников слета альтернативистов в Южной Озереевке под г. Новороссийском, проходившем в августе 98 г. 3. Оперативным путем установить местонахождение групп НЭС в Майкопе (по улице Свободы 290) и Краснодаре. Их взаимодействие с другими регионами, с Москвой. Каковы цели и задачи указанной службы… 5. Оперативным путем установить цели и задачи экологической конференции в селе Мезмай Апшеронского р-на, проходившей 1 октября 98 г. ….» (Дело № 112-17. Т. 1)[37]. ФСБ Кубани плотно «пасла» местных экологистов и анархистов, известно имя их «куратора» – В. Баянов, этот человек неоднократно «беседовал» и с анархистами, и с экологистами, пытался их завербовать, Рандиной показывали ее оперативное «дело» после задержания ее при попытке организации антифашистского митинга, наконец, несомненно, что в экологистскую и анархистскую среду было внедрено достаточное количество осведомителей (даже из материалов «краснодарского дела» можно почерпнуть фамилии двух человек, в отношении которых имеются вполне обоснованные подозрения: анархист и экологист-«атшиец» Игорь Якушев («Авария») и анархист, член ФАК Андрей Филимонов («Июль») (см.: там же, комментарий к протоколу выемки 11.01.1999 и комментарий к допросу Филимонова А.В. 26.04.1999)[38]. При этом следствие требует «оперативным путем» установить «цели и задачи» вполне легальных, освещавшихся в местной прессе и напичканных осведомителями слета в Южной Озерейке и конференции в Мемзае! Еще забавнее требование «установить оперативным путем местонахождение» НЭС (причем тут же дается тот адрес, который требуется «оперативным путем» установить). Наконец, изобретается «партия анархистов-пацифистов», к которой якобы принадлежит Романова-Щипцова. Не говоря уже о том, что у анархистов партий не бывает и быть не может (один из основных лозунгов анархистов так и звучит «Власть народам, а не партиям!»), следователи даже не задумываются над тем, что собираются искать террористку среди пацифистов!

Тут же начинаются многочисленные обыски и допросы экологистов и анархистов. На допросах следователи пытаются получить максимум информации об анархистах и «зеленых» – причем такой, какая заведомо не имеет отношения к существу дела № 112-17 (о личной жизни, взглядах, увлечениях, об отношении к губернатору Кондратенко). Еще более впечатляют результаты обысков: «…у Жарской Татьяны» изъяты «литература анархистского содержания и пакет с надписью «от Матюшкина» с материалами Движения Ультра-Радикальных Анархо-Краеведов (г. Москва); у Рябинина Дмитрия компьютер, вся переписка, литература анархистского содержания, записные книжки; у Усок Анастасии литература анархистского содержания, фотопленки, охотничье ружье дедушки (террориста, ха-ха-ха! – А.Т.); у Асеевой Алены литература анархистского содержания и переписка; у Синдецкого Григория литература анархистского содержания»[39].

Но на Краснодарском крае следствие не остановилось. «Следственная бригада… вошла во вкус раскрытия межрегионального заговора»[40]. И вот 2 февраля 1999 г. в Москве проводится обыск у профессионального журналиста Владлена («Влада») Тупикина – того самого, у которого как-то останавливалась Рандина. Обыск длится 7 часов и проходит с многочисленными нарушениями закона: проводится одновременно более чем в одном помещении, что не дает возможности наблюдать за его ходом; понятые оказываются вовсе не незаинтересованными лицами (например, соседями), а такими же сотрудниками ФСБ, помогающими проводить обыск; обыскивающие (а также и понятые) постоянно входят в квартиру и выходят из нее, вносят и выносят какие-то вещи, свертки и сумки. В результате далеко не все вещи, вынесенные из квартиры В. Тупикина, попали в протокол обыска. Хотя в обыске участвовало 5 сотрудников ФСБ и двое «понятых», в протоколе фигурировали лишь 2 человека: старший лейтенант юстиции М.Г. Бобров и старший оперуполномоченный ФСБ С.А. Куреев. Тупикин был вынужден написать замечания к протоколу обыска с описанием этих нарушений и предупреждением, что у него есть основания полагать, что какие-либо бумаги или предметы могли быть ему подброшены сотрудниками ФСБ[41].

В результате обыска у Тупикина, ветерана анархистского движения в России, одного из основателей некогда мощной, а ко времени обыска развалившейся Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС), были конфискованы компьютер, принтер, 90 дискет, вся личная переписка за 80-е – 90-е гг., огромный и представляющий большую научную ценность архив самиздата, огромное количество фотографий (Тупикин – профессиональный фотограф), все найденные записные книжки, еженедельники и дневники, множество рукописей, анархистская литература и все материалы готовившегося к выходу № 3 журнала «Утопия». Особый восторг у обыскивавших вызвали обнаруженные в квартире письма из Израиля (сионистский след!). При этом сотрудники ФСБ устроили в квартире форменный погром: приехавшая к Тупикину съемочная бригада телепередачи «Скандалы недели» зафиксировала Влада, растерянно бродившего по квартире, где все шкафы были раскрыты, ящики вытащены, а полы покрывал толстый слой брошенных на них бумаг, книг и домашних вещей.

После обыска Тупикина отвезли в «Лефортово», но, как выяснилось, всего лишь для допроса (неординарная, надо признать, мера запугивания – в советский период допросы тех, кто не был арестован, проводились все-таки не в «Лефортово», а на Лубянке). В ходе допроса (длившегося более 2 часов) Тупикина в основном расспрашивали об … анархизме: то есть требовали объяснить, какие направления есть в анархизме и чем анархо-синдикализм отличается от других течений анархизма, какие вообще анархистские организации известны Тупикину, каковы «конечные цели анархистов» и т.д.[42] Вопросы же, касавшиеся дела № 112-17, были не менее странными. Например: «Что Вам известно о критике со стороны Щипцовой национальной политики губернатора Краснодарского края Кондратенко и о мерах противодействия, которая она (политика? – А.Т.) готовила?»[43] Бюллетень «Антирепрессант», рассказывая об этом, обратил особое внимание на то, что и у Щипцовой, и у Тупикина была подчистую конфискована вся печатная продукция антифашистского характера, и написал: «На протяжении последних лет Федерация анархистов Кубани была почти единственной политической группой в Краснодарском крае, которая не боялась открыто выступать против фашизма, проводя акции под лозунгом “Национализм – на помойку!”»[44].

Конфискация у Тупикина архива, обширнейшей переписки и нескольких сот адресов анархистов, экологистов и правозащитников по всей стране вызывала у многих беспокойство и навела на самые мрачные мысли и ожидания: «Информации, изъятой при обысках, вполне достаточно для того, чтобы в будущем, если поступит такой «заказ», вплотную заняться преследованием анархистов, радикальных «зеленых» и левых радикалов. «Чекисты» теперь обладают подробной информацией об адресах, телефонах, взаимоотношениях различных анархистов и радикалов, об их конфликтах, личных представлениях, могут составить психологические портреты и, соответственно, методы «раскалывания» потенциальных будущих обвиняемых»[45].

Тем временем по Кубани продолжала катиться волна обысков, задержаний и допросов: «В феврале «органы» приходили в общагу Кубанского университета, где раньше жила Рандина, «общались» и т.п. В Белореченске были на несколько часов задержаны участники ФАК, менты пытались повесить им нераскрытые дела, запугивали и избивали. 26 февраля прошли обыски на 7 квартирах анархистов в Краснодаре, Анапе и Новороссийске. Через некоторое время прошел досмотр квартиры анархиста в Белореченске. Изымалась литература, архивы, фото, записи, адресные книжки, личные письма. Также был изъят один компьютер, монитор и принтер. В Краснодаре за анархами началась слежка, вызовы на беседы, допросы, давление через начальство на работе и учебе. Также на рабочем месте одного из членов ФАК был украден огромный пакет со всей перепиской за 1990–1999 гг.»[46]. Все это было в чистом виде кампанией запугивания, поскольку никаких данных о причастности новых лиц (и даже подозрений на этот счет) у следствия не было.

Еще более показательно то, что вопреки конституционным гарантиям тайны переписки, телефонных переговоров, телеграфных и иных сообщений власти долгое время блокировали все попытки кубанских анархистов и экологистов сообщить коллегам в других областях России о том, что происходит на Кубани. Телефонные разговоры внезапно прерывались, письма, отправленные из Краснодара и Анапы членами ФАК Аленой Асеевой («Баррикада») и Анастасией Усок («Искра»), были «изъяты из почтовых отделений и возвращены Усок и Асеевой по окончании следствия»[47] (!!!) – то есть власти даже не скрывали, что совершают уголовное преступление (ст. 138 УК РФ). «Электронные средства связи были изъяты в ходе обысков»[48], а посланные по электронной почте с чужих компьютеров сообщения не доходили до адресатов. Долгое время единомышленники кубанских анархистов даже не могли выяснить, на свободе те или арестованы. Дозвониться из других городов по телефонам краснодарских анархистов и экологистов (как домашним, так и рабочим) оказалось невозможно. Только в апреле 1999 г., спустя 5 месяцев после начала событий, краснодарским анархистам удалось связаться с «большой землей». Петербургский бюллетень «An-Press Message» так сообщал об этом: «Товарищи! Нами получена долгожданная весточка из Федерации анархистов Краснодара. Это по крайней мере означает, что наши товарищи на свободе и что они по-своему тоже пытаются участвовать в кампании за освобождение Маши и Ларисы»[49].

Другим грубейшим нарушением закона в «краснодарском деле» был сбор информации о личной жизни кубанских и московских анархистов и экологистов. От М. Рандиной следователи требовали (безуспешно) «признания» в том, что она состояла в интимных отношениях с Я. Мусилом (Дело № 112-17. Т. 2, допрос Рандиной М.О. 29.11.1999)[50]. Вообще-то говоря, с кем Рандиной состоять в интимных отношениях, а с кем нет – это исключительно ее личное дело, ФСБ этим интересоваться просто не имеет права. Вмешательство в чужую личную (а там более интимную) жизнь – это уголовное преступление (ст. 137 УК РФ). Но следствие по «краснодарскому делу» занималось этим постоянно. От матери Л. Щипцовой-Романовой требовали данных о личной жизни ее дочери (там же, допрос Щипцовой Г.А. 4.02.1999)[51]. Особенно упорно следствие почему-то пыталось доказать наличие интимных отношений между Романовой и Непшикуевым. Таких показаний добивались от матери и сестры Непшикуева (там же, допрос Непшикуевой О.Б. 13.01.1999; допрос Непшикуевой Е.А. 26.01.1999)[52], от анархистов и экологистов Филимонова («Июль»), Платонова («Грива») и Рудомахи («Эр») (Дело № 112-17. Т. 1, допрос Филимонова А.В. 26.04.1999; допрос Платонова А.С., 26.04.1999; допрос Рудомахи А. 28.04.1999)[53].

У нормального человека волосы должны начать шевелиться на голове при чтении таких вот замечательных строк допроса Романовой следователем ФСБ Осипенко: «Родители, сестра и другие участники слета альтернативистов в Южной Озерейке … показали, что между вами были близкие отношения – роман. Что Вы можете пояснить по этому поводу?» (Дело № 112-17. Т. 2, допрос Романовой Л.В. 27.04.1999)[54].

Но это еще что! В материалах дела № 112-17 есть протокол допроса Непшикуева от 3 февраля 1999 г., где Непшикуев в подробностях рассказывает о своих интимных отношениях с Романовой![55] Напоминаю, что Непшикуев – адыгеец по национальности. Тот, кто имеет представление о менталитете кавказских народов и о том, что значит для кавказца понятие «честь», может догадаться, что нужно сделать с мужчиной – уроженцем Кавказа, чтобы он дал такие «показания»!

Щипцова же, видимо, была настолько подавлена происходящим, что вместо того, чтобы послать следователей куда подальше и сразу же сесть писать заявление прокурору о нарушении следствием ее конституционных прав, зачем-то разговаривала, бедная, со следователем на эту тему, доказывала, что у нее не было никакого романа с Непшикуевым и т.д.

Но и это не конец! Ладно следователи ФСБ – они, судя по их поведению, были людьми, напрочь лишенными правового сознания. Но ведь вопросами личной жизни Щипцовой занимался и суд (!) – и на суде, в частности, свидетель Платонов отказался от данных им на следствии показаний о «романе» между Непшикуевым и Щипцовой[56].

Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось искаженное представление о кубанских анархистах как о сборище грязных панков, наркоманов и лиц, ведущих беспорядочную половую жизнь. Вот краткие данные следствия об основных деятелях ФАК: «Рябинин Дмитрий Николаевич («Кабанос») 1970 г.р., уроженец г. Краснодара… работает в редакции профсоюзной газеты "Человек труда"; Асеева Алена Владимировна («Баррикада») 1975 г.р., уроженка г. Армавир, … студентка 4 курса художественно-педагогического факультета КГУКиИ; Усок Анастасия Станиславовна («Искра») 1976 г.р., уроженка г. Потсдама, … работает учителем в средней школе № 24; Жарская Татьяна Игоревна («Танчик») 1978 г.р., уроженка г. Краснодара … студентка 5 курса КГУ» (Дело № 112-17. Т. 1, отчет о выполнении отдельного поручения № 15-4 от 9.12.1998)[57].

На этом нарушения закона не кончились. Когда в Краснодар прибыл из Москвы адвокат С. Маркелов, следователи просто-напросто не допустили его к М. Рандиной! Следователь С. Степанов «оскорблял и выталкивал из кабинета» Маркелова[58]. К Непшикуеву Маркелов все-таки пробился. Но после встречи с Маркеловым Непшикуев «вдруг» пишет заявление с просьбой вызвать его «для дачи пояснений об обстоятельствах … встречи 22 декабря» с Маркеловым, «поведение которого» Непшикуеву «показалось подозрительным» (Дело № 112-17. Т. 2, заявление Непшикуева Г.А. от 10.01.1999)[59]. Затем Непшикуев пишет … отказ от московских адвокатов Маркелова и Беленькой![60] Всякий человек, имеющий мало-мальское представление об уголовном судопроизводстве в современной России, знает, что ни один подследственный в провинции в здравом уме и трезвой памяти не отказывается от услуг московских адвокатов. Сам факт участия московского адвоката в провинциальном процессе на порядок улучшает шансы подзащитного.

Отстранить Маркелова от защиты Романовой-Щипцовой не удается, поскольку родители Ларисы заключили с Маркеловым соответствующий договор. Тогда ФСБ прибегает к неординарным мерам. За адвокатом Маркеловым организуется слежка и – случай до того небывалый в отечественной истории – в дело № 112-17 на последних стадиях вводятся материалы оперативно-розыскного характера на Маркелова – в надежде отстранить его от дела[61]. Затем Маркелова задерживают в Москве на улице и допрашивают в Следственном управлении УФСБ по Москве и Московской области как «свидетеля» по делу о взрыве приемной ФСБ 4 апреля 1999 г. (то есть по «делу НРА»). Допрос проводят следователи ФСБ Дмитрий Андреев и Алексей Платоненко и интересует их информация по «краснодарскому делу», каковую информацию Маркелов не может разглашать, так как связан адвокатской тайной. Маркелов оказывается вынужден направить заявление в Президиум Межрегиональной коллегии адвокатов, где указывает (со ссылкой на подзащитную и на второго адвоката Щипцовой В.М. Мичурина) на осуществление в отношении него противоправных действий: «Включенные в материалы дела оперативно-розыскные данные (видеосъемка, оперативная информация) были добыты без санкции суда или прокуратуры и не подкреплены иными материалами дела. Включение подобных сведений в состав уголовного дела является прямым нарушением Конституции РФ, уголовно-процессуального законодательства и закона «Об оперативно-розыскной деятельности». … Я опасаюсь продолжения противоправных действий в отношении меня во время пребывания в г. Краснодаре»[62]. Повторив текстуально угрозы Андреева и Платоненко, Маркелов затем пишет: «Сам факт вызова в качестве свидетеля адвоката по поводу факта, в отношении которого я не могу предоставить никакой информации, является очевидным нарушением уголовно-процессуальных норм РФ (в частности, ст. 51 УПК). Подозреваю, что придание мне формального статуса свидетеля потребовалось следствию для недопущения меня в данное дело в качестве защитника… Факты незаконного включения оперативных материалов на меня в состав уголовного дела и необоснованного привлечения меня в качестве свидетеля я расцениваю как проявление прямого давления на адвоката и грубого нарушения норм отношений между органами предварительного следствия и защиты»[63]. Общество «Мемориал» выступает со специальным заявлением «Беспрецедентное давление на Станислава Маркелова – адвоката Ларисы Щипцовой», в котором, после изложения фактов, высказывается предположение, что Маркелова хотят отстранить от участия в «краснодарском деле», поскольку «обвинение опасается участия в деле квалифицированной защиты, независимой от краснодарских властей»[64]. Группа противодействия политическим репрессиям так характеризует произошедшее: «Допрос адвоката в качестве свидетеля является нонсенсом в правовой системе России, так как он практически не может давать показаний – его охраняет закон об адвокатской тайне»[65].

Правозащитные организации проводят в Москве специальную пресс-конференцию с участием Маркелова и Тупикина. На конференции Маркелов заявит: «Следователи не спрашивали Ларису о взрывном устройстве. Их интересовали ее политические взгляды»[66] – и расскажет о безобразных, без преувеличения издевательских условиях содержания беременной женщины в СИЗО Краснодарского УФСБ[67]. «Я со времен перестройки участвовал в анархистском движении, которое в нашей стране носит глубоко мирные формы… В изъятом у меня компьютере достаточная база данных по переписке, чтобы при желании сделать «анархистское дело» и «раскрыть» мифическую организацию с отделениями по всему бывшему СССР», – добавит Тупикин[68]. Так «краснодарское дело» обратит на себя внимание зарубежных СМИ и приобретет международный резонанс. Это не даст возможности следствию «вывести из игры» Маркелова. Показательно, однако, что о пресс-конференции сообщат только краснодарские газеты и зарубежные СМИ. Московские журналисты, хотя они и присутствовали на пресс-конференции, будут немы как рыбы.

Маркелов развернул борьбу за права своей подзащитной. Беременная Щипцова содержалась в СИЗО УФСБ, который в Краснодаре в народе именуется «Гестапо»[69] и условия в котором описала в «маляве» сама Щипцова: «Здешняя тюрьма, не только по моему мнению, одна из самых мрачных и беспредельных в стране. В камере, как в каменном мешке, нет розетки – так что тут заказаны не то что радио, телевизор, но, в том числе, невозможно приготовить ни чаю, ни кофе, ни согреть воды для разных нужд – именно потому и чай, и кофе, и электрокипятильник запрещены к передаче. Уже сейчас в камере +25, а что будет летом – без вентилятора и холодильника хотя бы одного на продоле, на всех зеков? Параша возведена на идиотском «постаменте» и, когда влезаешь на нее, ширма загораживает только до колен. В глазок каждые три минуты смотрит контролер, вся охрана, в т.ч. и на продоле – мужики. … Свое одеяло иметь запрещено. Также запрещено иметь в камере даже малейший кусочек полиэтилена (вот и спросите меня, как мы тут храним продукты?). Все, все рассчитано на полное моральное унижение и уничтожение личности и достоинства человека»[70]. Газета «Playing Identity» рассказывает: «В СИЗО Ларису лишили прогулок и передач (что противозаконно. – А.Т.), а в качестве питания она получала жидкую тюремную баланду (что также противозаконно: беременным полагается усиленное питание. – А.Т.) Уже к концу февраля у Ларисы шатались зубы, кровоточили десны, у будущего ребенка наблюдалось отставание в развитии»[71].

Маркелов и Мичурин обращаются в суд с ходатайством об изменении меры пресечения Щипцовой на подписку о невыезде. Основания: поручительство 5 депутатов Госдумы и справка поликлиники ФСБ о заметном ухудшении здоровья Щипцовой и угрозе выкидыша[72]. Но суд 18 мая 1999 г. отказывает в ходатайстве. Тогда Маркелов обращается в международные правозащитные организации, начиная с Московской Хельсинкской Группы: «В соответствии со ст. 361 УПК РФ, беременным женщинам и женщинам, имеющим малолетнего ребенка, в случае вынесения приговора о лишении свободы на срок не свыше 5 лет его исполнение должно быть отсрочено. По имеющейся практике применение в качестве меры пресечения содержания под стражей для данной категории лиц по обвинению в статьях, предусматривающих схожие виды наказания, нельзя считать обоснованным. Тем более, что в соответствии с презумпцией невиновности данное лицо считается невиновным и по ст. 9 Международного Пакта о гражданских и политических правах от 1966 г. содержание под стражей до суда не должно быть правилом и не может применяться в качестве меры наказания до приведения приговора в законную силу»[73]. И 29 мая Щипцовой наконец была изменена мера пресечения – она вышла из тюрьмы под подписку о невыезде из Краснодара. Помимо настойчивости Маркелова тут несомненно сыграл роль и факт дальнейшего ухудшения здоровья заключенной: у Ларисы развился пиелонефрит, произошло защемление почки и возник вопрос о прерывании беременности по жизненным показаниям[74]. Говоря иначе, сотрудники ФСБ испугались, что молодая беременная женщина умрет у них прямо в СИЗО, до суда – и это повлечет за собой жуткий скандал, поскольку акции в защиту Рандиной и Щипцовой к тому моменту проходили уже во многих городах России и даже за рубежом.

Заодно выпустили под подписку и Непшикуева. А Рандину вовсе переквалифицировали на свидетеля, сняв с неё все обвинения!

Зато ФСБ отыгралась на защитниках Щипцовой и Рандиной. На Кубани прошли новые обыски и допросы: «В Краснодаре, Новороссийске, Белореченске … прошли обыски (всего, как нам известно, в 8-ми местах). Причем, как мы потом уже разобрались, с грубейшими нарушениями. Может, обысков было и больше, но нам об этом пока ничего не известно. Началось давление на некоторых товарищей со стороны ФСБ с намеками потерять работу, если не согласишься стучать на своих»[75]. Журналиста из газеты «Кубань сегодня» Юрия Куценко (отнюдь не анархиста), участвовавшего в кампании в защиту Щипцовой и Рандиной, уволили с работы после визита в редакцию сотрудников ФСБ[76]. Как оказалось, сотрудники ФСБ рассказали главному редактору газеты, что «Куценко состоит в организации анархистов, связанной с терроризмом. И что его вообще скоро посадить могут»[77].

В Петербурге, где анархисты развернули активную кампанию солидарности, ФСБ проявила невиданную прежде активность, попытавшись завербовать 4 анархистов (или бывших анархистов). Причем одному из них – члену Питерской Лиги Анархистов Николаю С. сотрудник ФСБ, «назвавшийся Титовым Алексеем Владимировичем», пытался всучить «брошюру фашистского содержания с «уточняющим» замечанием: «Брошюра не фашистская, а нацистская». При этом Титов подчеркнул свое положительное отношение к нацистской идеологии. Тут же он предложил Николаю сотрудничать с ФСБ в качестве осведомителя, шантажируя его возможным увольнением с работы, а также перекрытием каналов, через которые Н.С. приобретал употреблявшиеся им наркотики. Угрозы оказались неэффективны, особенно во второй части – Николай преодолел наркотическую зависимость несколько лет назад и теперь к наркотикам отношения не имеет (о чем ФСБ известно не было). Разговор закончился конфликтом»[78].

А в Москве прошла серия допросов анархистов и экологистов, у которых требовали «назвать организаторов митингов и пикетов поддержки заключенных Романовой и Рандиной, объясняя это тем, что эти акции проводятся в поддержку «преступников», хотя в тот период Романова и Рандина были подследственными, а значит, по закону, невиновными»[79].

Еще более показательна история известного деятеля экологистского движения Ольги Мирясовой, рассказанная ею в газете «Playing Identity». 15 апреля 1999 г. Мирясова послала факсы в прокуратуру и в администрацию Краснодарского края по поводу плохих условий содержания беременной Л. Щипцовой в СИЗО ФСБ Краснодарского края – от своего лица и от лица «Союза охраны детства», активистом которого Мирясова является. Вот что, по рассказу Мирясовой, последовало за этим шагом: «На следующий день ко мне на работу (в Центр Координации и Информации Социально-экологического Союза) пришел сотрудник ФСБ и задал несколько вопросов моему начальнику по поводу моей личности, места проживания, рода занятий, интересов и т.д. В течение следующих 4 недель он, а потом еще один (звали их обоих Сергеями, фамилий их я не знаю), появлялись у меня на работе, разговаривали с моим начальником, задавали ему одни и те же вопросы про меня, Социально-экологический Союз, общественное движение. Мой начальник на эти вопросы отвечал в рамках того, что ему было известно, и подписал требование не разглашать сведений, полученных от них в ходе беседы (такое требование является незаконным по целому ряду причин). Каждая встреча сопровождалась просьбами о неразглашении самого факта такой “беседы”»[80]. После чего Мирясову вызвали 20 мая на допрос в ФСБ. «В 16-30 начался допрос. Следователем Показеевым были допущены нарушения УПК РФ, некоторые из которых я не заметила сразу. Во-первых, Показеев не предъявил мне своего удостоверения личности. Во-вторых, в комнате находился посторонний человек, работал телевизор, заходили время от времени неизвестные мне люди, было душно (следователь курил и только иногда открывал форточку), выходил куда-то. Через некоторое время к допросу присоединился второй следователь, который не представился, и допрос примерно половину времени велся двумя следователями одновременно. Все это создавало неблагоприятную обстановку. В-третьих, Показеев не ознакомил меня сразу с моими правами и обязанностями как свидетеля, а начал задавать вопросы относительно моего образования, места работы и другие, которые были включены в протокол. В-четвертых, Показеев постоянно задавал вопросы, касающиеся моей личности, интересов, деятельности, работы, родственников … и не имеющие никакого отношения к делу. На отказ отвечать на эти вопросы следователи реагировали возмущенно и утверждали, либо что они обязаны занести в протокол сведения о моей личности, либо что они задают их просто так, из любопытства»[81].

Сам допрос смахивал на бред:

«Вопрос: Что вы можете сказать об отношении Рандиной, Hепшикуева и Щипцовой к национальной политике Кондратенко, губернатора Краснодарского края, и их политических взглядах?
Ответ: Ничего сообщить не могу…
Вопрос: Что вам известно о политических убеждениях перечисленных лиц, об их участии в общественных объединениях, организациях?
Ответ: В газете «Экспресс-Хроника» или какой-то другой газете я прочитала, что они были анархистами.
… Что вам известно о намерениях Hепшикуева взорвать здание администрации Краснодарского края?
Ответ: Ничего не известно.
Вопрос: Какие у вас политические взгляды?
Ответ: У меня нет никаких политических взглядов.
Вопрос: Чем занимается Социально-экологический Союз?
Ответ: Экологией…
Потом спросил: что я могу сказать про Комитет противодействия политическим репрессиям. Я сказала, что есть такой комитет.
Следующий вопрос: Чем он занимается?
Ответ: Правозащитной деятельностью.
Вопрос: Как можно заниматься защищать преступников, которые находятся в тюрьме?»[82]

Последнее высказывание следователя Показеева особенно интересно. Напоминаю читателю, что преступником человека может назвать только суд, а суд по «краснодарскому делу» тогда еще не состоялся, следовательно, и Рандина, и Щипцова были по закону невиновными (а с Рандиной следствие вскоре само снимет все обвинения!). Но у сотрудников ФСБ, судя по поведению Показеева, собственные, отличные от законных, представления о виновности.

«После прочтения протокола, – рассказывает далее Мирясова, – я сказала, что хочу написать замечания. Показеев сразу помчался за вторым следователем, и они стали меня спрашивать, какие замечания, упрекать, что я хочу испортить им жизнь, говорить, что мои замечания неверны, что они делали все правильно, что можно начать все сначала и я буду вносить показания собственноручно (второй следователь попытался найти соответствующую статью УПК, но не смог). Когда я сказала, что считаю, что они оказывали на меня давление и хочу об этом написать, второй следователь сказал, что я этим признаю, что мои показания неправдивы. Я ответила, что этого я не утверждаю, а только хочу внести свои замечания. Следователь заметил, что то, как они себя вели, является тактикой допроса. Так мы препирались примерно 10 минут, после чего следователь распечатал протокол, я расписалась на каждой странице, а в конце дописала дополнение примерно следующего содержания: «Значительную часть времени допрос производился двумя следователями одновременно, которые вместе задавали вопросы; некоторые вопросы задавались по 3–4 раза; много было задано вопросов, касающихся меня лично. Все это было оказанием на меня психологического давления».

На другие замечания у меня уже не хватило места на листе. Я не догадалась перед распечаткой попросить следователя оставить больше места для замечаний – там было всего пять линеек (наивная! Так бы он и послушал! – А.Т.). Мне нужно было еще написать, что следователи задавали наводящие вопросы (задавать наводящие вопросы запрещается УПК) и начали допрос (выяснение анкетных данных и вопросы о моей личности и биографии) до того, как ознакомили меня с правами и обязанностями свидетеля»[83].

Добавлю к этому, что если до допроса в ФСБ Мирясова никаких политических взглядов не имела, то после общения со следователями ФСБ у нее такие взгляды появились – и взгляды эти для правящего режима неблагоприятны. Теперь Мирясова пользуется политически очень понятным обращением «товарищи» и пишет: «В этом тексте я попыталась описать мой допрос в ФСБ. Фсбэшники всячески пытаются делать все втихаря, но нам-то скрывать нечего. По крайней мере о них»[84]. Так ФСБ делает все возможное, чтобы увеличить число противников режима.

Впрочем, эта кампания давления со стороны ФСБ произвела определенное впечатление на ряд московских анархистов, которые выступили с заявлением, где они всячески отмежевывались от идеи насильственного изменения социальных систем, указывали, что «профессиональные террористы-подпольщики» являются не анархистами, а «сторонниками марксистско-ленинских, националистических, ультраправых и иных авторитарных идеологических систем, даже если используют при этом анархистскую фразеологию» и вообще старались отвести от себя возможные репрессии. Единственной уступкой традиционному революционаризму в заявлении было такое уточнение: «Мы не являемся пацифистами и признаем право личности и общества на самооборону от насилия (в том числе и вооруженную), вне зависимости от того, исходит ли это насилие от частного лица, от группы лиц или от государства. Тем не менее, мы не считаем, что насилие само по себе является благом и панацеей. Мы можем допустить его как вынужденную форму самозащиты»[85].

И, хотя это заявление было подписано целыми 5 группами: «Межпрофессиональным союзом трудящихся (МПСТ), Московской организацией Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС), редакцией журнала «Наперекор», коллективом журнала «Утопия» и Группой имени Алексея Борового»[86], в реальности оно было отражением микроскопичности и бессилия московской анархо-тусовки: МПСТ состоял буквально из 5 человек – и те же люди представляли редакцию журнала «Наперекор», от лица давно прекратившей всякую деятельность Московской организации КАС выступили В. Тупикин и уже несколько лет как не занимавшийся общественной деятельностью М. Цовма, «коллектив» журнала «Утопия» был тем же самым Тупикиным, а «Группа имени Алексея Борового» – псевдонимом того же Цовмы.

Наивная попытка московских анархистов, травмированных обыском у Тупикина и конфискацией архива и компьютера (орудия труда журналиста) и явно стремившихся уберечь себя от дальнейших обысков и конфискаций, их не спасла. МПСТ пришлось ощутить на себе пристальный интерес ФСБ[87]. Еще более показательна другая история: когда авторы разослали анархистам для ознакомления еще только проект заявления, они получили – в качестве первого отклика – суровый ответ анархо-экологистки, сотрудницы СоЭС Алисы Никулиной, протестовавшей против тех абзацев, в которых содержалось признание «права на самооборону». «Не считаю возможным декларировать идею «вооруженной самообороны», – писала Никулина, – одним из основных принципов сопротивления считаю принцип ненасилия. … Насилию нельзя противостоять насилием»[88]. И именно бедная Никулина спустя некоторое время оказалась на Лубянке – в качестве «свидетеля», где ей предложили «рассказать, что вам известно о терроризме»! Следователь Андреев, по рассказу Никулиной, «отказывался записать мои правдивые и полные показания. Он заявил, что его не устраивают такие показания. Фактически все остальные 5 (пять!) часов нашей «беседы» представляли из себя попытку следователя принудить меня дать некие иные показания, известные, очевидно, только ему самому. Основной «метод», который использовал Андреев, – это постоянные угрозы фальсифицировать протокол – вместо изложенной мной информации записать в нем «отказ от дачи показаний» (что, как известно, подпадает под соответствующую уголовную статью). Не обошлось и без прямых угроз: “Вот все на допросах в ФСБ ничего не помнят, зато когда попадают в милицию, где обращаются не так вежливо и иногда бьют ногами, почему-то начинают многое вспоминать и рассказывать”»[89].

В целом же на примере заявления анархистских групп Москвы можно проследить, как методы давления и запугивания могут успешно привести к возникновению расколов и разногласий в рядах «противника». Л. Щипцова была шокирована позицией московских анархистов и сочла, что они «просто обосрались»[90], – и после выхода из тюрьмы демонстративно вступила, оставаясь по убеждениям анархо-коммунисткой, в РКСМ(б), поскольку РКСМ(б) все время, пока длилось «краснодарское дело», твердо выступал в защиту Щипцовой и оказывал ей поддержку[91]. ФАК также была неприятно поражена явно трусливой позицией части московских анархистов, осудила ее и даже усмотрела в заявлении москвичей «оттенок провокации»[92]. Питерская Лига Анархистов осудила заявление, сочла его инициатором лидера МПСТ Вадима Дамье и решила, что В. Дамье «сводит счеты» с Л. Щипцовой[93]. Позже Дамье, один из основателей объединения анархистских групп СНГ – Ассоциации движений анархистов (АДА) – будет исключен из АДА за свою позицию в отношении Л. Щипцовой[94].

Из самого МПСТ (организации крошечной) будет за несогласие с позицией МПСТ в отношении Щипцовой «вычищен» один из основателей группы Дмитрий Лозован. После этого журнал «Трава и воля» обрушился на Дамье в площадных выражениях: «На днях Вадим Дамье выгнал из своей чахоточно эмбриональной организации человека за то, что тот помогал, как мог, «террористке» и «анархо-коммунистке» Щипцовой. Кто после этого Вадим Дамье? Возможно, найдется анархо-догмат, который скажет, что Вадим Дамье – последовательный человек. “Нет! – отвечу я ему. – Вадим Дамье после этого пидор и мудила. И я с таким на одном поле срать не сяду. Я его с этого поля хорошими пинками выгоню”»[95]. ФСБ могла торжествовать: «раскол в нигилистах» был успешно спровоцирован.

Суд по «краснодарскому делу» начался 12 июля 1999 г. Но еще до суда Щипцова и Рандина получили новый «подарок» от ФСБ: из Москвы приехали следователи, которые принялись их допрашивать по «делу Новой революционной альтернативы (НРА)». Причем Щипцову стали допрашивать сразу после вынесения постановления об освобождении под подписку, но до выхода из тюрьмы. Измученная больная женщина на шестом месяце беременности вообще заподозрила, что ее обманули и выпускать не собираются, а собираются «пришить» новое дело: «После того, как я в четыре часа дня дала подписку, меня снова вернули в камеру. Потом опять дернули на допрос, а после него – снова в камеру. Сокамерницам говорю: меня, наверное, «прокинули». Только в 9 или в 10 я вышла за ворота»[96].

Журналист Рубен Макаров так описывает эти события: «Сперва доблестные бойцы невидимого фронта вели протокол, но потом перевели допрос в русло беседы «по душам» и посоветовали беременной женщине быть более откровенной, не то, дескать, придется взять на анализ ДНК ее еще не родившегося ребенка. По словам Ларисы, у московских следователей есть подозрение, что отец ребенка – опасный преступник»[97]. Допросами Щипцовой ФСБ не ограничилась: «Вплоть до суда после окончания следствия ФСБ продолжала травлю моей семьи, угрозы в отношении матери и отчима, обыски у дальних родственников, попытки «прилепить» разного рода «висяки» мужу – Илье Романову», – писала из тюрьмы (уже после суда) Лариса[98].

Щипцова к тому времени уже ничему не удивлялась: способность удивляться она утратила еще в предварительном заключении – после того, как следователь ФСБ Осипенко заверил ее, что сам является убежденным врагом существующих в стране строя и режима (Дело № 112-17. Т. 2, комментарий к допросу Романовой Л.В. 24.03.1999)[99].

Суд начался с того, что «адвокаты потребовали вынести два частных определения: на незаконное содержание под стражей беременной женщины и на незаконный сбор оперативных данных органами ФСБ на адвоката Маркелова»[100], но суд отклонил эти требования. Тогда адвокаты потребовали прекращения дела в отношении Щипцовой как подпавшей под амнистию в силу беременности. Но суд отказался признать находившуюся на восьмом месяце Щипцову беременной![101] Это – случай совершенно беспрецедентный в отечественном судопроизводстве. Когда я рассказывал о нем знакомым юристам, все в один голос отвечали: «Такого не может быть!». Когда же я спрашивал, почему не может быть, все говорили приблизительно одно и то же: такого, дескать, не было даже при Сталине. Хотя «не было при Сталине» – это не аргумент. Мало ли чего при Сталине не было! СПИДа, например. Лишь один адвокат по-другому мотивировал собственное неверие. «Если бы она была беременной – она бы родила вскоре после суда», – заявил он. Услышав в ответ, что так и произошло – через полтора месяца Лариса родила в тюрьме, адвокат выпучил глаза, а придя в себя, сказал: «Похоже, из этой страны пора сваливать».

В позиции суда просматривалась особая – античеловеческая и иезуитская – логика: суд не мог не понимать, что Щипцова, конечно, неизбежно подпадает под амнистию как беременная – и рано или поздно тот или иной суд более высокой инстанции с этим согласится. Однако ставка делалась на то, что когда дело дойдет до рассмотрения апелляции где-нибудь в Верховном суде, Лариса уже родит – и, следовательно, перестанет быть беременной и, следовательно, перестанет подпадать под амнистию!

Но после неудач у защиты начались неудачи у обвинения. Большинство свидетелей обвинения на суд не явилось[102], а те, что явились, стали отказываться от показаний, данных на следствии, или менять свои показания[103]. «Немногочисленные свидетели обвинения говорили, что на них оказывалось давление со стороны следствия и они вынуждены были подписывать то, что им диктовали»[104]. Самым большим ударом для обвинения был отказ М. Рандиной от данных на следствии показаний, поскольку это фактически разваливало версию обвинения в отношении Щипцовой[105]. Практически у обвинения остались лишь показатели Непшикуева, который, впрочем, на суде путался и тоже менял показания (но не в отношении Щипцовой). «На суде рассматривались результаты экспертиз, которые в основном подтверждали непричастность Щипцовой к перевозке и изготовлению взрывчатых веществ. Во время суда в газетах, финансируемых властями края, появляются две крупные статьи, в которых неожиданно фигурирует масса материалов из уголовного дела, допускаются различные оскорбительные высказывания в адрес Романовой, а ее взгляды объявляются преступными. Ясно, что эти публикации протолкнуло следствие и прокуратура края. Однако, невзирая на провокации, в целом репортажи из зала суда носили сочувственный обвиняемым характер»[106]. С журналистами общалась и охотно давала интервью (например, телепрограмме «Скандалы недели») и Романова-Щипцова. Позже в письме, тайно переданном из тюрьмы, Лариса объяснила свое поведение (до суда она отказывалась общаться с журналистами) фактами давления на ее семью и на адвоката Маркелова: «Именно потому, что вся эта мусороподобная мразь (Щипцова имеет в виду сотрудников ФСБ. – А.Т.) напоминает тараканов, разбегающихся в свои норки при свете, я и пошла на общение с журналистами, стремясь высветить подлую подноготную ФСБ, их методы, и показать, что есть в этом мире то, что они не в силах ни запугать, ни раздавить. Кроме того, я открыто заявляла и разъясняла свои анархо-коммунистические идеи»[107].

Фактически дело в суде развалилось[108]. «Нелепость обвинений зачастую вызывала смех в зале суда»[109]. Адвокат Щипцовой Виктор Мичурин констатировал: «Следствие необъективно подошло к этому делу – предъявленные обвинения не подтверждаются доказательной базой» и возмущенно заявил, что в ходе процесса «фактически отрицается презумпция невиновности, гарантированная Конституцией. Напротив, адвокаты обвиняемой вынуждены доказывать ее невиновность, то есть заниматься тем, чем в принципе мы заниматься не должны»[110].

Наконец, 14 июля выступила с последним словом Л. Романова-Щипцова. Это была яркая речь. Лариса «в последнем слове заявила о своих анархо-коммунистических взглядах, о том, что верит в революционное действие трудящихся и в необходимость общества социальной справедливости. Ее последнее слово было по сути обличительной речью следствию и ФСБ. Говорила о давлении на нее, родителей, адвокатов. Потребовала вернуть ей все вещи и даже аммиачную селитру, которую она использовала в качестве удобрения»[111]. После этого судья Сергей Свашенко внезапно объявил перерыв на шесть дней. «Впоследствии выяснится, что он сидел и звонил по инстанциям…»[112]

20 июля заседания возобновились. С последним словом выступил Непшикуев. Он, в отличие от Щипцовой, всячески открещивался от анархизма, каялся и просил о снисхождении. Но приговор суда поразил всех присутствовавших: Щипцовой – четыре года заключения в колонии общего режима, Непшикуеву – три года. Но если защитники Щипцовой были поражены приговором беременной женщине, имевшей малолетнего ребенка (и чей муж к тому времени уже был арестован и сидел в СИЗО), то защита Непшикуева была неприятно поражена приговором единственному свидетелю, на показаниях которого и строилось все обвинение. Адвокат Непшикуева даже сказал в сердцах журналистам, что оправдывает себя поговорка «мало скажешь – мало дадут, ничего не скажешь – ничего не дадут»[113]. Щипцова прокомментировала приговор Непшикуеву так: «Вот … хороший урок для будущих «активно сотрудничающих» со следствием непшикуевых»[114].

«Судья после вынесения приговора мгновенно испарился, а судебные заседательницы только руками разводили и говорили, что Свашенко позвонил куда-то и ему продиктовали этот приговор»[115]. А анархисты получили возможность цитировать особо впечатляющие места из приговора. Например, такое: «В ходе следствия также установлена причастность подсудимых Щипцовой и Непшикуева к деятельности незарегистрированного общественного объединения анархо-коммунистов, где они неизвестны под псевдонимами Ларс и Крокодил. Это обстоятельство признали сами подсудимые, подтверждено оно и другими доказательствами и, в свою очередь, подтверждает их виновность в инкриминируемом деянии»[116]. Анархисты это комментировали в таких вот выражениях: «Во-первых, бред. Во-вторых, ясно, что осудили за убеждения!»[117]. Тут, действительно, у суда концы с концами не сошлись: Непшикуев ни в каком «анархо-коммунистическом объединении» не состоял – и даже анархистом не был (что сам признал на суде), а Щипцова, хоть и была анархо-коммунисткой, тоже ни в какое «объединение» (да еще вместе с Непшикуевым) не входила. Членом такого «объединения» – Федерации анархистов Кубани – была Рандина, но как раз Рандина ни в чем не обвинялась. «Крокодил», напоминаю – это панковская кличка Непшикуева, а вовсе не «партийный псевдоним». Точно так же и «Ларс» – это имя, которым Щипцова подписывала свои статьи в «Траве и воле». И, наконец, закон не требует от общественных объединений обязательной регистрации.

Не менее сильное впечатление произвели на защитников Щипцовой и прямые фальсификации в приговоре. Например, в приговоре было записано, что Щипцову опознала проводница поезда Ю. Щербакова, которая к тому же заявила, что Щипцова передавала ей пакет именно для человека по фамилии Непшикуев. Другой пример: в приговоре имелись ссылки на данные экспертизы, подтверждавшей виновность Щипцовой[118]. Хотя, как уже говорилось выше, экспертиза виновность Щипцовой не подтвердила. А опознание Щипцовой проводницей не проводилось вовсе! (Дело № 112-17. Т. 2, допрос Щербаковой Ю. 15.03.1999)[119]. Более того, следствие установило, что Щипцова-Романова вообще не знала фамилию «Непшикуев» (!); Непшикуев был ей известен только по кличкам «Крокодил» и «Крэк» (там же, допросы Романовой Л.В. 15.03.1999 и 27.04.1999; очная ставка Романовой Л.В. и Непшикуева Г.А. 16.03.1999)[120].

О дальнейшей судьбе Непшикуева известно немного. По утверждениям побывавших в Краснодаре комсомольцев, «Непшикуев попал в общую камеру того же изолятора. В подобных изоляторах и на зонах слухи распространяются очень быстро. Поэтому сокамерники Гены очень скоро узнали про его «подвиг» перед следствием… Вы понимаете, что с ним сделали. Справедливость, которой не нашлось у буржуазного суда, была восстановлена уголовниками. Самодовольный кретин, который еще недавно с глуповатой ехидной улыбочкой на физиономии, затягиваясь сигаретой, красовался и заявлял журналистам, что Лариса его подставила, теперь пожаловался своему адвокату на свидании, что жить больше не хочет…»[121]

Больше известно о Щипцовой. Так же, как и на Непшикуева, на нее прямо в зале суда надели наручники – и затем ей пришлось с 15 до 22 часов просидеть в автомашине конвоя, поскольку ни одна тюрьма не соглашалась ее принимать[122] (законодатель не предусмотрел такого казуса, как отказ суда признать беременной женщину на восьмом месяце!). Сама Щипцова так об этом рассказала: «После заключения под стражу в зале суда с 14 часов до позднего вечера сидела с конвоем в воронке за воротами городского СИЗО – тюрьма не хотела меня принимать, так как не имеют права принимать беременных после 28 недель (на тот момент у меня было 32). Конвой уже собрался отвезти меня переночевать в 1-й линейный отдел… Однако позвонил какой-то крутой краснодарский «силовик» – некто полковник Афанасьев – и личным приказом заставил тюремных врачей дать разрешение на прием меня в СИЗО в нарушение инструкций»[123].

В СИЗО 18/1, в тюремной больнице, куда поместили Щипцову, не было даже врача-акушера на должности![124] Сама Щипцова в «маляве» рассказывала: «Лекарств нет, врачи такие, что не умеют кровь из вены брать, прогулки 20–30 минут, люди задыхаются в хатах»[125].

За две недели до родов СИЗО от Щипцовой избавился – ее этапировали в женскую колонию № 3 в Усть-Лабинске (60 км от Краснодара).

25 августа краевой суд рассматривал кассационную жалобу адвокатов Щипцовой. Адвокаты были уверены, что ввиду огромного количества явных и грубейших нарушений в ходе судебных заседаний в Первомайском райсуде кассация, конечно, будет удовлетворена. Но краевой суд кассацию отклонил. Анархисты так отреагировали на это: «Никто и не ожидал правосудия от наглой и репрессивной Системы»[126]. Повторю еще раз: власти сами делают все возможное, чтобы подорвать свой авторитет и увеличить число противников существующего режима.

Ассоциация движений анархистов (АДА) пошла еще дальше. На XII съезде АДА в Петербурге была принята специальная резолюция по делу Щипцовой. В резолюции, в частности, было сказано: «Процесс с самого начала имел ярко выраженный политический характер, и его результат был предрешен властями Краснодара. Причиной многих нарушений в ходе следствия и судебного разбирательства явились революционно-анархические убеждения Ларисы, а ее реальная причастность к действиям, предусмотренным ст. 222, 223 УК РФ, фактически осталась не доказанной. Вынося решение по делу 112-17, судебные власти Краснодара нарушили даже государственное законодательство, т.к. Лариса несомненно должна попасть под амнистию как беременная женщина с ребенком в возрасте до года. С другой стороны, само существование законодательства, объявляющее право на оружие монополией государства, представляется нам прямым нарушением интересов народа»[127]. Давно известно, что когда рядовые граждане не могут добиться защиты своих прав легально и законными способами, они начинают думать об оружии.

Рожала Л. Романова-Щипцова в колонии 26 августа. Роды были тяжелые – с разрывом родовых путей, наложением 12 швов без наркоза (анальгетиков и анестетиков в колонии не было)[128].

И вдруг 3 сентября 1999 г. президиум краевого суда принял новое решение по делу Щипцовой. Оказывается, один из судей краевого суда, рассматривавших кассационную жалобу, написал «особое мнение» и направил жалобу в президиум – указывая, в первую очередь, на дикость и абсурдность отказа признать беременную Щипцову беременной. Президиум рассмотрел жалобу и вынес постановление: четыре года условно[129]. 9 сентября Щипцова с младенцем вышла из колонии.

Но самым поразительным в «краснодарском деле» оказалось то, что оно – вопреки логике – не закончилось с вынесением приговора! «С первого же дня пребывания в колонии Щипцова неоднократно вызывалась в оперчасть, где беременной женщине устраивали перекрестный допрос по ее же делу, выясняли ее знакомства в Краснодаре, имена тех, кто собирался помогать ей в заключении. После родов ей было предложено передать ребенка опекунам в ответ на ее жалобы об ужасном состоянии Дома матери и ребенка в колонии. Начальник колонии запретил, в нарушение правил внутреннего распорядка, передавать продуктовые и вещевые передачи Щипцовой, не принимались также ни денежные переводы, ни посылки, присланные родными осужденной. Адвокат к Щипцовой не допускался. Работники оперчасти посоветовали не разглашать другим осужденным анархистские идеи, а в противном случае обещали массу проблем. 3 сентября Президиум Краснодарского краевого суда вынес решение об изменении наказания на условное и вынес постановление о немедленном освобождении Щипцовой. Однако она была освобождена лишь 9 сентября, более того, решение суда не было известно ей вплоть до последних суток пребывания в колонии – администрация не передала ей официальное постановление об изменении приговора. На приеме начальник колонии Ковалев сказал адвокату Романовой (Щипцовой) в ответ на требование соблюдения ее прав, что не хочет портить отношения с ФСБ. В день освобождения на ребенка Щипцовой администрация не выдала ни свидетельства о рождении, ни справку о рождении ребенка. Документы после многочисленных проволочек были выданы только через неделю после освобождения»[130]. Тогда же, в июле-августе 1999 г. «мать и отчим Романовой (Щипцовой) неоднократно вызывались следователями ФСБ на допросы в Лефортово и на Лубянку, их допрашивали по много часов, заставляя дать показания против дочери и ее мужа Романова И., угрожали предъявить обвинение в организации взрыва приемной ФСБ, снимали отпечатки пальцев, оскорбляли. Также отпечатки пальцев (без привлечения в качестве подозреваемых!) в нарушение законов, были сняты практически у всех допрошенных»[131]. Тележурналист «Скандалов недели» (канал ТВ-6) Андрей Стволинский, который сделал несколько репортажей о «краснодарском деле», подвергся обыску и допросам[132] – и в результате в конце концов был вынужден уйти с работы.

Вдобавок к этому в тюрьме оказался муж Щипцовой – Илья Романов. А на следующий день после вынесения Непшикуеву и Щипцовой приговора, 21 июня 1999 г. ФСБ провела повторные обыски на квартире Романовой, у ее матери и других родственников, а также у комсомолки Ирины Костиковой и ее родителей (Костикова приезжала в Краснодар и помогала в быту беременной Щипцовой, а также присутствовала на заседаниях суда). «Из квартир были изъяты вся оргтехника, лицензионные аудио- и видеокассеты, рулоны обоев, личная переписка и семейные фотографии. Все эти предметы, явно не имеющие отношения к каким бы то ни было терактам, до сих пор не возвращены владельцам»[133].

Саму Щипцову после возвращения в Москву постоянно допрашивали – уже по «делу НРА», за ее квартирой было установлено круглосуточное наблюдение (сотрудники ФСБ даже не маскировались), естественно, прослушивались ее телефонные разговоры. Щипцова много раз говорила окружающим, что ФСБ ее в покое не оставит – и обязательно в ближайшее время посадит[134].

Так и случилось: 5 апреля 2000 г. Лариса Щипцова-Романова была задержана при выходе из своего дома и доставлена на Лубянку.

Ей было предъявлено обвинение по делу № 772 (о взрыве приемной ФСБ 4 апреля 1999 г. – то есть тогда, когда Лариса сидела в тюрьме в Краснодаре!)[135].

Кончилось все это, как известно, тем, что 14 мая 2003 г. Романова-Щипцова была осуждена закрытым судом на 6,5 года по «делу НРА» – такому же сфабрикованному делу, как и «Краснодарское» (что легко доказать, но это уже – другая история).

* * *

«Краснодарское дело» было лишь одним из дел «левых террористов», сфабрикованных ФСБ. В ходе этих дел на политических маргиналах (которые не имели поддержки в обществе, связей в «верхах» и которых некому было защищать) – анархистах в частности – отрабатывались методы подавления оппозиции. Те методы, что себя оправдали, позже были применены, например, в «деле Лимонова» и в делах «олигархов». В частности, в «Краснодарском деле» впервые были применены такие приемы, как засылка провокатора в оппозиционную организацию; изоляция от центральной прессы; блокирование почтово-телеграфных сообщений; изъятие компьютеров под предлогом поиска в них информации (хотя всю информацию с жестких дисков можно скопировать, не вынося PC из дома); допрос свидетеля в тюрьме «Лефортово» – для оказания на него психологического давления; попытка вывести из дела адвоката с помощью включения его в то же дело в качестве свидетеля.

Надо сказать, что в разных сфабрикованных ФСБ делах о «левом терроризме» «обкатывались» разные методы.

Показательно, как удачно на Лубянке был выбран объект провокации – анархисты. После обысков в Москве перепуганные московские анархисты предприняли большие усилия для того, чтобы привлечь к происходящему внимание центральных СМИ – одни анархисты имели хорошие связи с либеральными СМИ еще со времен совместной борьбы против власти КПСС, а другие анархисты имели такие связи с коммунистической прессой со времен октября 1993 г. Однако ни те, ни другие не захотели сообщать о деле! Журналисты либеральных СМИ, даже понимая, что речь идет о фабрикации и полицейской провокации, предпочли оказаться на стороне формально либерального политического режима (а не на стороне его анархистских противников), а журналисты из коммунистических изданий не захотели выступать против своего любимого Кондратенко. И все побоялись ссориться с ФСБ. И те, и другие даже не задумались: а не патология ли это – трогательный союз ФСБ, «либерального государства» и ксенофоба Кондратенко?

Единственным местом в центральных СМИ, где освещалось «Краснодарское дело», была довольно-таки сомнительная передача «Скандалы недели» – и то лишь потому, что в ней работал считавший себя по убеждениям анархистом Андрей Стволинский.

«Краснодарское дело» ясно продемонстрировало уровень цензуры и самоцензуры в наших СМИ и дало возможность ФСБ сделать вывод: то, что не освещается в СМИ, не существует в общественном сознании, и, следовательно, любые проявления произвола могут остаться безнаказанными. Нетрудно (даже по приведенным в этой статье сноскам) проследить, что все сомнения, высказанные по «Краснодарскому делу» в центральных СМИ, были обнародованы лишь в 2000 г., когда жертвам произвола было от этого уже ни тепло, ни холодно. И то причиной этому послужило «дело НРА».

Впрочем, из того факта, что полностью пресечь распространение информации не удалось (через малотиражные левацкие издания и интернет) и не удалось отсечь от дела зарубежных корреспондентов, Лубянка сделала выводы – и в «деле НРА» сотрудники ФСБ уже активно общались с журналистами и вбрасывали в СМИ различную бредовую информацию: о «пятистах боевиках НРА» по всей стране, о тайниках с тоннами взрывчатки, якобы найденных следствием, и т.п.

Если сравнивать «Краснодарское дело» с «делом Никитина» или «делом Пасько», становится очевидно: только из-за цензуры и самоцензуры в наших СМИ, из-за того, что «Краснодарское дело» до суда тотально замалчивалось, могли возникнуть такие дикие явления, как осуждение двух человек при полном развале дела в суде, или отказ суда признать беременной женщину на восьмом месяце.

Добавлю, что журналистская трусость, как водится, была наказана: когда успешно опробованные на «леваках» методы затем были задействованы в делах опальных «олигархов», многие журналисты из медиа-империй этих «олигархов» оказались без работы.

– Прости, отец, опять я к тебе, – сказал Феликс входя. – Так как же всё-таки: был тридцать седьмой год или нет?
– Не был, – ответил отец отечески ласково, – не был, сынок. Но будет.

По этой теме читайте также: