Эта книга вышла в безымянной «текстовской» серии о «горячих точках». Но в отличие от других книг серии книгу Бершина в магазинах найти почему-то нельзя. Одни говорят: читатели расхватали (верю: книга того стоит). Другие говорят: по заданию молдавских властей книгу скупало посольство Молдавии в Москве (тоже верю – в их интересах не допустить книгу до читателя). Сама эта серия – «соросовская». Люди из Фонда Сороса опрометчиво предложили поэту Ефиму Бершину, много лет проработавшему в «Литературной газете», написать, как свидетелю, книгу о войне в Приднестровье. Рассуждали, видимо, так: человек понятный, «наш», из солидной «либеральной» (это еще до Ю. Полякова было) газеты, в КПСС вообще не состоял, к тому же еврей – как же он может что-то неправильное написать?

Люди из Фонда Сороса промахнулись. Бершин написал правду. Следовательно, по определению – «не то». Причем прямодушный поэт Бершин их сразу предупредил, что напишет «не то». Они не поверили. Заключили контракт, подписали, заплатили. Когда увидели текст – поняли, как опростоволосились. Но деваться было некуда. Об идеологической направленности в контракте – ни слова. Платить неустойку – никому не хочется. Максимум, что смогли люди из Фонда Сороса, – это изъять из книги имя одного важного человека из собственного фонда, бывшего депутата Верховного Совета РСФСР Сергея Красавченко, сыгравшего более чем неприглядную роль в приднестровском конфликте.

Но Бершин тоже не лыком шит: он сначала опубликовал книгу (в сокращении) в журнале «Дружба народов» (№№ 9 и 10 за 2002 г.) – и там имя г-на Красавченко названо. События, сопровождавшие эту публикацию в журнале, заслуживают отдельного рассказа. Текст Бершина еще не был напечатан, а главному редактору принялись звонить из молдавского посольства, требуя отмены публикации. Редактор, надо отметить, не поддался. Тогда стали звонить из администрации президента. Тут уж главный редактор дрогнул и решил – для страховки – опубликовать рядом с текстом Бершина какое-нибудь «уравновешивающее» мнение с молдавской стороны. Однако все «видные представители демократической молдавской интеллигенции», к которым за этим обратились, писать что-либо отказались (естественно: эти самые представители, замаранные кровью приднестровцев и поддержкой молдавского фашизма, сейчас очень не хотят вспоминать события недавнего прошлого). Наконец, нашелся человек, который почему-то отказаться не смог: тоже поэт Кирилл Ковальджи. Он сочинил удивительно аморфную, вялую, сбивчивую и неубедительную статью, в которой, не в силах опровергнуть приводимые Бершиным факты, все больше напирал на то, что приднестровцы – «сепаратисты», а республика их – «самопровозглашенная». То есть имперски, колонизаторски отказывал приднестровцам в праве считать себя нацией (а кто, интересно, это может определять, кроме самих представителей нации?) и оспаривал право народов самим провозглашать свою независимость (как это некогда сделал, скажем, народ США). Надо бы, по-хорошему, сочинить на г-на Ковальджи донос в Госдеп: дескать, не признает права США на независимость, поскольку эта независимость была «незаконной», «самопровозглашенной». Пусть г-на Ковальджи, когда он, как любят наши либеральные интеллектуалы, отправится в Америку лекции читать и доллары получать, туда не пустят. А если по недоразумению попадет – арестуют (как «врага американского государства»; они там теперь любят иностранцев почем зря арестовывать, к тому же и фамилия у поэта Ковальджи с тюркским, мусульманским окончанием!).

В общем, непростая вышла у Ефима Бершина книга. Тем и ценна и интересна.

* * *

Самое слабое место в книге – предисловие. Написано оно известным человеком – Григорием Померанцем. Лучше бы он этого не делал. По причинам загадочным Померанц вместо того, чтобы писать по теме книги, предпочитает рассуждать об Антонии Сурожском. Причем тут Антоний Сурожский, какое отношение он имеет к молдавскому фашизму или к замалчиванию преступлений этого фашизма российскими интеллектуалами-либералами и западными СМИ – совершенно непонятно.

Еще более странно читать у Померанца, что взрыв молдавского национализма и фашизма был лишь «игрой, начатой группой гуманитарной интеллигенции в Кишиневе» (с. 7). А соответствующие события в Грузии, что же, были «игрой, начатой гуманитарной интеллигенцией в Тбилиси»? А в Азербайджане – «игрой гуманитарной интеллигенции в Баку»? И так далее, по столицам республик? А как быть с теми среднеазиатскими республиками, где такой экстраординарной активности «гуманитарной интеллигенции» не наблюдалось?

Дело не в «гуманитарной интеллигенции», а в советской «номенклатуре». Это именно советская «номенклатура» развалила СССР – чтобы спокойно, с минимальным числом конкурентов, захватить («приватизировать») государственную собственность, стать буржуазией. А национализм был лишь удобным механизмом отвлечения внимания масс от этого важного процесса. А «гуманитарная интеллигенция», то есть на самом деле никакая не интеллигенция, а советские интеллектуалы, всего лишь выполняла социальный заказ власти. Интеллектуалы, собственно, больше ничего и не умеют.

Стыдно, что такие простые и очевидные вещи Г. Померанц понимать не хочет… Там же он пишет: «Страшно подумать, до чего мы в Москве ничего не поняли». Так ведь потому и не поняли, что не хотели понимать. И сейчас не хотят. Тот же Померанц читает книгу Бершина – и не видит, что там написано. Не видит, в частности, что эта книга – доказательство обвинения на будущем суде над советскими интеллектуалами, в годы «перестройки» создавшими идеологическое обоснование и шумовое оформление процесса демонтажа советского социального государства с последующей неизбежной деиндустриализацией, колонизацией, фашизацией и деградацией постсоветских республик, что не могло не привести к массовому истреблению людей – причем истреблению в конечном итоге только для того, чтобы обеспечить сверхприбыли, сверхдоходы и dolce vita новой «элите», вышедшей из «номенклатуры».

Сам Померанц тоже в этом участвовал. Тоже замаран. Тоже несет ответственность. Но он, вместо того, чтобы крикнуть «mea culpa!», вдруг начинает ссылаться – сугубо положительно – на «Семена Франка и других веховцев» (с. 8). Видимо, Померанц плохо помнит, что писал в «Вехах» Франк. А вот я помню хорошо. И я потому понимаю, что все инвективы Франка в адрес «русского человека» и «русской интеллигенции» – это как раз те обвинения (из книги Бершина это хорошо видно), которые повторяли молдавские интеллектуалы-националисты, раздувая в республике фашистскую истерию (в частности, обвинение русских – и особенно русской интеллигенции – в «ненависти к культуре»). И я хорошо помню, что по Франку получалось, будто только тот, кто религиозен, – подлинно морален, высокодуховен и совершает благие дела. А вот тот, кто нерелигиозен (атеист) – он по сути аморален (у него мораль ложная), он нигилист и способен лишь разрушать , ненавидя культуру и богатство. А из книги Бершина следует совсем противоположное: это именно православные христиане – руководители и активисты Христианско-Демократического Народного Фронта Молдовы – осуществляли геноцид в республике, творили чудовищные, средневековые зверства, разрушала все, что можно разрушить, демонстрируя прямо-таки патологическую ненависть к культуре (даже к самой простой, вплоть до садово-парковой скульптуры), – а вот приднестровские «простые советские люди», рабочие, крестьяне, служащие, интеллигенты, практически поголовно неверующие, напротив, вели себя высоконравственно , проявляли массовый героизм, спасая и защищая культуру от фашиствующих варваров – православных христиан. С Франка что спрашивать – этот певец филистерской трусости давно умер. А вот за Померанца стыдно.

Он ведь так прямо и пишет:

«Свобода немыслима без минимального присутствия Бога в человеческой душе. Провал перестройки – это наш общий провал, провал, вызванный долгой оторванностью от духовных корней. Мы двоечники. Мы получили ряд двоек – в 1917 году, в 1929 году; мы шли, как бараны, под расстрел в 1937 году» (с. 9).

Понимаете, вся беда, стало быть, в том, что мы отпали от религии, «оторвались от духовных корней». И это пишет человек в предисловии к книги о Приднестровье, о том регионе (Балканы – Причерноморье), который в XX веке как нельзя более ярко продемонстрировал, на что способны люди, не отпавшие от религии! Что-то православие не помешало петлюровцам вырезать на Украине 200 тысяч евреев (и православные священники благословляли их на резню). Что-то православие не помешало румынским фашистам устроить запредельные по жестокости еврейские погромы (когда в Бухаресте, например, евреев свозили на городскую бойню, рубили там на куски и на каждом куске ставили штамп санитарного врача) – и высшие иерархи Румынской православной церкви благословили погромщиков, а священники шли в первых рядах (а после войны отпавшие от религии безбожные коммунисты их за это судили). Все поколения еврейских предков Померанца, должно быть, в могиле перевернулись, когда он написал эти строки!

Тем более стыдно читать такое, если в самой книге Бершина написано черным по белому:

«Поход волонтеров на Гагаузию и Дубоссары был освящен православным священником. Прежде чем убить, целовали крест. «Заповеди бессарабского румына» облекались в форму заповедей Моисеевых. Националистический Народный Фронт, подумав, назвал себя христианским. Монахи Кицканского монастыря прятали у себя оружие. С колокольни того же монастыря под прикрытием его служителей били снайперы» (с. 90).

На самом деле свобода немыслима не там, где бога (специально пишу с маленькой буквы, поскольку написание нарицательного имени несуществующего не то персонажа, не то явления с большой оскорбляет мои антирелигиозные чувства и унижает меня как рационально мыслящего субъекта познания, homo sapiens) нет, а там где он «есть», поскольку в этом случае именно на бога трусливо и лицемерно перекладывается ответственность за все происходящее – все, дескать, что ни случается, случается по воле и замыслу его («ибо без воли его и волос с головы не упадет»).

* * *

Печально, но и сам Бершин не раз повторяет глупые и нелепые штампы либеральной пропаганды эпохи «перестройки» и «постперестройки». Бершин, конечно, не политолог, не социолог, не теоретик гуманитарных наук, это – не его специальность, он – поэт, он не обязан в деталях разбираться в общественно-политических вопросах, но все-таки удивительно, до чего же удачно нашим гражданам промыли мозги СМИ. Вот вроде бы человек сам, лично, на собственном опыте убедился в том, что либеральная пропаганда лжива, фашизоидна и рисует картину действительности, прямо противоположную реальной. Но – не может избавиться от некоторых навязанных ему этой пропагандой идеологических клише (тех, что позже были удачно названы «демшизой»).

Вот, например, Бершин пишет:

«Заблуждаются те, кто думает, что административные границы внутри СССР наносились произвольно и бездумно. Они были тщательно продуманы. Но продуманы таким образом, чтобы непременно взорваться в случае распада страны» (с. 50).

Не секрет, что большевики верили в близкую мировую революцию и, следовательно, в такое мироустройство, где никаких границ не будет вообще. Не секрет и то, что Сталин мечтал распространить свою власть на весь мир (что тоже предполагает отсутствие границ). Это только в воспаленных «демшизой» мозгах наших либералов эпохи «перестройки» мог родиться такой бредовый образ: сидит дьявольски коварный Сталин – и вместо того, чтобы укреплять и расширять свою «империю», думает: дай-ка я сделаю так, чтобы она развалилась, – и специально для этой цели так проведу границы, чтобы они, как мины замедленного действия, в момент развала взорвались. Вот они все у меня попляшут!.. Вот ведь неглупый человек поэт Ефим Бершин, а печатно повторяет эту много раз тиражировавшуюся 10 лет назад ерунду.

Но он ведь и дальше повторяет те же глупые антисоветские штампы:

«Уже после окончания Гражданской войны, когда началось деление страны на республики, напрочь был проигнорирован опыт царской России, умудрявшейся удерживать национальные окраины в мире в течение столетий» (с. 51).

Как разные советские интеллектуалы, срочно «перестроившиеся» и принявшиеся вместо воспевания «нерушимого братства народов Советского Союза» воспевать «пламенную любовь народов Российской империи к мудрому царю-батюшке», любили нам рассказывать сказки о «национальном согласии» в царской России! Словно и не было жестокого покорения Коканда, Хивы и Бухары, Андижанского восстания 1898 г. и Среднеазиатского восстания 1916 г.; восстания шейха Мансура и Кавказской войны – самой длительной и самой бесчеловечной из всех, какие пришлось вести Российской империи; восстаний Батырши и Салавата Юлаева; двух всепольских восстаний; восстаний Дзиковского и Гаркуши на Слободской Украине, Кармалюка в Подолии и Бессарабии; Махтраского и других восстаний в Эстляндии, Литовского восстания 1863–1864 гг., гернгутерства, «лесных братьев» и повсеместной борьбы крестьян против остзейских немцев-помещиков в Прибалтике; Картлийского, Кахетинского, Имеретинского, Гурийского, Мегрельского восстаний в Грузии; еврейских погромов, «армяно-татарской резни» в Закавказье и т.д., и т.д. Повторю еще раз: неглупый человек Ефим Бершин, а вот наслушался продажных пропагандистов – и повторяет, не задумываясь, весь изобретенный ими бред, позорится публично. А все-то и надо было: задуматься.

Или вот:

«Коммунизм… Как вспомню все это идеологическое сумасшествие – оторопь берет. Не говорю уж о десятках миллионов жертв, о чуть не полностью уничтоженном национальном генофонде. Коммунистические проповедники внушали ненависть ко всему живому, выбивающемуся за рамки идеологии» (с. 96).

Тоже читаешь, словно проваливаешься в советский агитпроп образца 1991 г. «Коммунистических проповедников» родившийся в 1951 г. Бершин живьем застать не мог: со времен сталинского антикоммунистического контрреволюционного термидорианского переворота их в стране не было, всех перестреляли и пересажали. Опять же «десятки миллионов жертв» – это сколько? Десятки миллионов начинаются с 20-ти. Суммарное число жертв сталинизма (если речь о них) колеблется между 8 и 12 миллионами. Но только это не «жертвы коммунистов», а жертвы антикоммунистов . А если речь идет о Гражданской войне – то опять-таки «десятки миллионов» не получаются, да и жертвы там были со всех сторон (сторон было больше, чем две). Вроде «мелочи» – а режут глаз, подрывают доверие к автору. И уж совсем дико читать повторение этого модного 10 лет назад безграмотного бреда про «чуть не полностью уничтоженный генофонд нации». Генофонд нации можно уничтожить, только уничтожив саму нацию. Точно так же, как генофонд какой-нибудь популяции можно уничтожить, только уничтожив саму популяцию. Это вам любой биолог скажет. Вы можете взять и уничтожить в каком-нибудь сообществе (нации, например) всех высокорослых – через поколение высокорослых будет столько же, сколько было. Можно уничтожить всех блондинов – через поколение блондинов будет столько же, сколько было. А если Бершин верит, что существуют некие «гены предпринимательства», «успеха в бизнесе» и эти гены наследуются , – то это уже расизм . А Бершин точно – не расист.

Если уж что-то разрушает генофонд нации, так это сегодняшнее засилье спиртного и наркотиков, поскольку алкоголики и наркоманы оставляют неполноценное, ущербное (мутантное) потомство – и это потомство затем вновь производит на свет неполноценное, ущербное потомство. Происходит вырождение популяции под воздействием агрессивных тератогенных, мутагенных химических веществ. А продажная советская либеральная пропаганда рассказывала сказки о том, что, дескать, коммунистическая идеология изымала из общества людей с «геном активности». Нет такого гена. Активное (исследовательское) или пассивное (охранительное) поведение не наследуются, число особей со склонностью к тому или иному поведению во всех поколениях и сообществах стабильно – это эволюционный механизм выживания вида.

И уж совсем странно читать у Бершина такое:

«Октябрьская революция в России снесла с лица земли ее стержень – аристократию. Маску аристократии подхватила и напялила на себя новая советская интеллигенция, плавно перешедшая в либеральную российскую. И вместо элиты общества образовалась псевдоэлита, не понимавшая, что быть аристократом – это, прежде всего, способность нести ответственность за общество и способность в критический момент приносить себя в жертву этому обществу» (с. 179).

Вот так. Парень из простой семьи Ефим Бершин, потомок неизвестно скольких поколений почти наверняка сплошь нищих еврейских ремесленников, вдруг воспылал любовью к русским аристократам – тем самым, которые его предков на порог бы не пустили, чтобы те своим «жидовским духом» дом не осквернили. Кто-то (кажется, Наум Сагаловский) уже в стихах успел поиздеваться над этой малоприличной любовью тех, чьи предки чудом уцелели во время деникинских погромов, к своим погромщикам:

Красиво живу я. Сижу в ресторане –
Балык, помидоры, грибочки, икра.
А рядом со мною – сплошные дворяне:
Корнеты, поручики и юнкера.
Погоны, кокарды, суровые лица,
Труба заиграет и – с маршем на плац!
Корнет Оболенский. Поручик Голицын.
Хорунжий Шапиро. И вахмистр Кац…

Как формировался этот «стержень России», хорошо известно. Российское дворянство было дворянством служилым: землю, крестьян и титулы получало за службу. Как собачки. Кто ниже кланялся и усерднее лизал – тот и выходил «в чины». Самые завидные титулы у нас в России получали за зубодерство и палачество, за искусное бритье, за красивый голос да за жеребячьи способности в царицыной постели. Знатнейшие роды позорили себя «тушинскими перелетами». «Стержень» и «элита» без жалости пороли крестьян, насиловали крестьянских девок, продавали людей, разъединяя семьи. Знаменитый аристократ, гордость русской дворянской литературы, вешал крепостных только для того, чтобы получить литературное впечатление, как ведет себя вешаемый.

Никакой «ответственности за общество» русская аристократия не несла и «в жертву себя» не приносила. Лучших представителей своих, абсолютное меньшинство – декабристов – справедливо расценила как «отщепенцев» и отчасти злорадно, отчасти равнодушно отправила на эшафот и на каторгу. А остальные аристократы по-прежнему обдирали как липку крестьян, расхищали казенные деньги, насиловали крепостных крестьянок, спивались, тупели, складировали в своих библиотеках неразрезанные тома французских да немецких книг (в большинстве своем – руководства по сельскому хозяйству). И никакой «элитой» они не были: единственная подлинная элита – это элита духа (а если говорить об «элите» в понятиях Парето и Моски, то тот, кто место такой «элиты» занял, – «элита» и есть: хоть дворяне, хоть «советская интеллигенция», хоть военщина, хоть фашиствующие лавочники).

«Стержнем» же царской России была вообще не аристократия, а чиновная бюрократия . Ее-то Октябрьская революция хоть и попробовала, но, к сожалению, «снести с лица земли» не смогла. Напротив – бюрократия сожрала и Октябрьскую революцию, и тех, кто ее совершил.

Все это, если подумать, вещи очевидные. А вот поди ж ты, так прокомпостировали мозги в годы «перестройки» поэту Бершину, что иногда он словно попугай повторяет слова, не вникая в их смысл…

* * *

Но не это в книге – главное. Просто очень уж режет глаз – особенно на фоне остального текста. Впрочем, многое говорит и об авторе: перед нами человек, изначально вовсе не пылавший любовью к СССР или озабоченный «защитой русских рубежей» в Приднестровье (то есть не имеющий никакого отношения к типичным заступникам приднестровцев: «патриотам» и «коммунистам») – и тем ценнее его свидетельства, раз уж такой человек выступает против молдавского «демократического фашизма» и в защиту приднестровского интернационализма.

Собственно, самое ценное в книге Бершина – это факты, документы, свидетельства очевидца.

Вот знаете ли вы, что репрессии по национальному признаку и «чистки» начались в Молдавии еще в 1989 г., то есть при Советской власти, в СССР, при Горбачеве?

«…моя хорошая знакомая, кишиневская журналистка Светлана Калинина, блестяще владевшая и молдавским, и румынским, первой из редакторов перевела свою газету на латинскую графику. Это ее не спасло – уволили. Потому что – русская. Под прикрытием реформирования и смены штатных расписаний в учреждениях началась чистка по национальному признаку. Дело доходило до трагикомедий. Основателя и бессменного руководителя кишиневского цирка Александра Сыренина уволили за то, что в кратчайшие сроки не сумел найти денег для смены неоновой вывески «Цирк» на вывеску «Чиркул» в латинской транскрипции.

Я зашел в гости к знаменитой молдавской артистке цирка, представительнице целой цирковой династии Рите Бреда. Она была мрачнее тучи.

– Все, конец нашему цирку, – приговаривала Рита. – Без Сыренина все растащат, всех разгонят.

– Но ты же молдаванка, – пытался я возражать. – Ты – гордость нации. Кто тебя будет разгонять?

– Вот этим, – кивнула Рита за окно, – такая гордость, как я и мой отец, не нужны. Отца жалко. Он всего этого не переживет.

Отец Риты, полжизни пролетавший под куполом цирка, сгорбившись сидел в углу и тихо ругался по-молдавски. А Рита оказалась пророком: все растащили.

Впрочем, кого уже тогда могла волновать вывеска «Цирк» или «Чиркул», если в городе к тому времени появились совсем другие вывески. Троллейбусы возили на себе плакаты: «Мы даем вам пять лет не для того, чтобы вы выучили язык, а для того, чтобы вы убрались отсюда». А на здании Верховного Совета метровыми русскими буквами сверкало: «Русских – за Днестр! Евреев – в Днестр!» (с. 19–20).

Обратите здесь внимание на почти незаметное «все растащили». Ради этого все и затевалось. Бершин, правда, этого не понимает, но как честный человек и добросовестный свидетель фиксирует.

А пока партгосхозноменклатура растаскивала и приватизировала, внимание масс искусно отвлекалось борьбой с «внутренним и внешним врагом», определенным по национальному признаку. «Русских – за Днестр! Евреев – в Днестр!» – как еще это можно квалифицировать, если не как фашизм? А Бершин приводит и некоторые другие хлесткие лозунги, сочиненные молдавскими либералами-интеллектуалами (ах, пардон! – «демократической интеллигенцией»). Например, такой: «Молдавия – от гор до моря!» Или: «Утопим русских в жидовской крови!» (с. 66). Или: «Гагауз хорош только мертвый» (с. 143). Если это не фашизм, что тогда фашизм?

«С каждым днем становилось яснее, что заседать в одном парламенте приднестровцы и «фронтисты» не могут. Это было не просто бесполезно – небезопасно. 22 мая 1990 года, когда приднестровские депутаты выходили после заседания из здания парламента, их стали избивать. Озверевшая толпа таскала за волосы женщин, разрывала одежду на мужчинах, осыпая их ударами со всех сторон. Потом на проезжей части дороги открыли канализационный люк и попытались депутатов туда затолкать. Однако откуда-то из недр парламента последовала команда «Отставить!». Кто-то сообразил, что избиение народных избранников не очень вяжется с теми демократическими лозунгами, при помощи которых Молдавия собиралась проникнуть в семью западных государств. И толпа, как по команде, успокоилась и отступила. Видимо, актеры подчинялись своим режиссерам беспрекословно» (с. 81).

Вновь специально обращаю внимание читателя: это всё происходило при Горбачеве, при Советской власти, в СССР. У власти в Кишиневе оставалась компартия, ее руководитель Мирча Снегур и был главой парламента (Верховного Совета МССР) – и одновременно главным кукловодом фашиствующей толпы у парламентских стен (с. 80). А как звали покровителей Снегура в Кремле? Правильно. Михаил Сергеевич и его команда.

В том же 1990 г., но уже в ноябре Бершину пришлось пережить в Кишиневе еврейский погром. Погром этот, насколько я помню, был тотально замолчан всеми «демократическими СМИ» и официальной советской периодикой. Рассказали о нем лишь приднестровские газеты да оппозиционные Горбачеву мелкие радикально-коммунистические издания. Но им никто не верил, их голоса никто не слышал. Из Кремля была дана установка: поддерживать борьбу «молдавских демократов» со «сталинистами» и «нинандреевцами». Сегодня об этом погроме в Израиле пишут как о само собой разумеющемся: дескать, что вы удивляетесь, что из Молдавии все евреи в Израиль сбежали, – у них же там погромы были!

Погром готовили загодя, по спискам:

«На дверях красовались белые, нарисованные мелом кресты. Дверь соседки была чиста. Войдя к нам, она рассказала, что накануне в жилищное управление, где она как раз и работала, ворвались какие-то молодые люди и, угрожая паспортистке, потребовали списки жильцов. Зачем – не сказали.

– Начальник сначала не даваль, – рассказывала соседка, по-молдавски смягчая в конце глаголов русское «л», – потом даль. Испугалься»
(с. 77).

У этой соседки Бершин и хозяева квартиры, где он остановился, и спрятались.

«Часа через два, когда шум окончательно стих, мы осторожно вышли на лестничную площадку, огляделись, а потом уже через проем сломанной двери вошли в квартиру. Осколки люстры сразу затрещали под ногами. Шкафы были вывернуты наизнанку. На месте экрана старенького «Рекорда» зияла дыра. Стекол не было. На полу вперемешку валялись книги, подушки и осколки посуды. Искать пропавшие вещи мы не стали. Не было времени. Хотя соседка и предлагала пожить у нее, мы решили, что нужно уезжать. Хотя бы на время. Кое-как приладили дверь к петлям и даже умудрились закрыть их на ключ. Вдруг за спиной послышался странный всхлип. В проеме соседней, тоже помеченной крестом двери, стояла смуглая пожилая женщина, прижимая к себе ребенка лет пяти. Женщина смотрела на нас безумными глазами и повторяла окровавленным ртом: «Готыню! Готыню!» (Боже! Боже! – идиш)» (с. 78).

Из зарубежной истории хорошо известно, как легко и быстро фашисты переходят от избиений к убийствам. В демократической Молдавии этот процесс был облегчен тем, что фашисты были не в оппозиции, а у власти.

«С марта 1992-го здесь (в Бендерах. – А.Т.) начали пропадать люди. Многих находили под городом – в садах или в Гырбовецком лесу – мертвых и изувеченных. Группы террористов, сформированные Министерством национальной безопасности Молдавии, называемые там, что естественно, «группами по борьбе с терроризмом», похищали и убивали бендерчан. 1 апреля состоялась, как выяснилось впоследствии, репетиция погрома. Два молдавских бронетранспортера в шесть часов утра ворвались в город и на пересечении улиц Мичурина и Бендерского восстания расстреляли из пулеметов милицейский пост и автобус с рабочими хлопкопрядильной фабрики. Несколько человек, включая полковника милиции Таранова, капитана Ечина, рабочих Бубуека и Барбакаря, – погибли. Поразило еще одно: в автобусе в числе погибших рабочих оказалась женщина-молдаванка, муж которой, полицейский, принимал участие в нападении и расстреле. И может быть, именно он и убил свою жену» (с. 110).

Напоминаю, Бершин – не эксперт, Бершин – поэт. Он пишет то, что видит, пишет так, как видит. Образно:

«Я осторожно прокрался вдоль стены горсовета и заглянул за угол. И увидел у крыльца огромную воронку, в которую откуда-то сверху стекал тоненький красный ручеек. В этот момент что-то влажное коснулось моего затылка. Я поднял голову. Это была огромная еще не заснувшая рыба с торчащим сквозь нити авоськи плавником. Она смотрела на меня мутным взглядом, словно приглашая заснуть вместе с ней. Авоська была зажата в крепкой мужицкой руке, которая неуклюже свешивалась с дерева. Тела не было. Была только рука. Я обвел рядом растущие рядом деревья и кусты. Все они были увешаны остатками человеческих тел. Ноги и головы росли отдельно. Женская грудь сочилась кровью. Одинокий затекший глаз выглядывал прямо из ветки. Остроконечная туфелька запуталась в чьей-то седой шевелюре. Там же, на одной из веток, видела раскрытая дамская сумочка с немудреной косметикой» (с. 120).

Вот что это было:

«Шестого июля 1992 года в здании Дубоссарского горсовета собрались на совещание руководители городских предприятий. Настроение было приподнятое, потому что накануне было заключено соглашение об очередном прекращении огня. Опять поверили. И стали обсуждать вопросы восстановления городской экономики и коммунального хозяйства. Обсудили. Двинулись к выходу. Когда всей группой вышли на крыльцо, в него угодил снаряд. Мертвых руководителей по частям разметало по земле, по деревьям и кустарникам. Восемь человек. Или всего восемь. У войны своя арифметика. Потом собрали по частям директора завода по ремонту и обслуживанию техники Степана Покотило, председателя стройорганизации № 2 Вячеслава Додула, председателя райпотребсоюза Наталью Луполову, председателя «Агротранса» Геннадия Кузнецова, начальника коммунального хозяйства Рафаэла Гареева, председателя райзаготконторы Василия Радовского, председателя горторга Илью Гуриценко и директора хлебозавода Галину Марченко. Собрали и похоронили. Вместе с планами экономического возрождения Дубоссар» (с. 120–121).

Итак, Дубоссары. Фашистский террор (то есть, с точки зрения наших «демократических СМИ», «борьба с сепаратистами»):

«Сергей Величко возвращался с беременной женой на автомобиле из Рыбницы. Где-то возле села Роги их остановили вооруженные люди. Узнав, что Сергей – из Дубоссар, они его вначале жестоко избили. Этого показалось мало. Тогда, еще живому, выкололи глаз, отрезали пальцы рук и половые органы. И этим не насытились. Решили устроить из Сергея костер. Облили бензином и подожгли. Потом останки засунули в целлофановый мешок и прикопали за кустом. Беременную жену раздели, изнасиловали и оставили на дороге, повесив на грудь гранату. К утру, совершенно обезумевшая, она дошла до дубоссарских позиций. Труп мужа вернули позже, после вмешательства посольства Венгрии – Сергей оказался приднестровским венгром» (с. 128).

Бершин участвовал в похоронах Сергея Величко. И видел его вдову:

«Когда … я выглянул, то вначале ничего не понял и не увидел. Только светлое пятно, медленно двигающееся со стороны Днестра. Когда пятно приблизилось, оказалось, что это – женщина. Абсолютно голая и ослепительно, неестественно белая. Высоко задрав безумную голову, она медленно и отрешенно шла по траве к нашим окопам. Ее связанные в запястьях руки безвольно лежали на огромном животе. Было очевидно, что она беременна. Ополченцы не отрывали от нее взгляда, а женщина шла и шла прямо к ним, будто этим взглядами была заворожена. Когда она прошла еще метров двадцать, я разглядел, что на грубой переброшенной через голову веревке, свисая чуть ниже уже налитых молоком сосков, болтается какой-то черный предмет.

– Граната! – выдохнул кто-то. – Сейчас рванет!

… Дорога начиналась рядом, немного правее от нас – за деревьями и кустарниками, но женщина ее не видела. Она вообще ничего не видела. Она шла через поле с широко раскрытыми глазами, в которых ничего не отражалось. Даже боль. Она была по ту сторону боли.

– Если споткнется – хана! – вывел нас из оцепенения капитан. – Разорвет на куски. Веревка прикреплена к чеке.

В спину ей не стреляли. Видимо, ждали, пока подойдет к окопу. А там уж одним махом – и ее, и нас. Решать надо было быстро. Или бежать, или что-то делать. И капитан решился. Когда до окопа оставалось метров пять, он выскочил и одним прыжком оказался рядом с женщиной. Зажав левой рукой чеку, правой повалил беременную на землю. Тут же раздался выстрел, но пуля только просвистела над головами. Осторожно сняв веревку, не выдергивая чеку, отбросил гранату подальше, а женщину затащил за насыпь. Она не сопротивлялась. Только смотрела все теми же широко раскрытыми, но ничего не понимающими глазами» (с. 15–16, 24).

Всё это, конечно, не было локальным дубоссарским феноменом. Фашистский террор был повсеместным:

«Словно мор прокатился вдоль берегов Днестра. Люди исчезали и не возвращались. Возвращались их трупы. Восемнадцатилетнюю Свету Деуцэ хоронили в белом подвенечном платье. Замуж не успела. Снайпер опередил. В подвале одного из дубоссарских домов бандиты изнасиловали и убили десятилетнюю Таню Гацкан и тринадцатилетнюю Таню Бондарец. Там же замучили Ольгу Дорофееву.

Семью Александра Мунтяна уничтожили всю. В их же собственном доме. Мать и двух дочерей насиловали в разных комнатах. Самого Александра убили выстрелом в висок. Потом дом взорвали. Всех погребло под обломками.

У Бендер в персиковом саду нашли пятерых. Все – со связанными руками. Все – убиты в упор.

Сергей Красутский был захвачен полицией, когда возвращался домой. На его теле выжгли каленым железом латинскую букву «V» (виктория, победа), спину разрисовали паяльной лампой, выдавили глаза. Труп Михаила Заводчикова был найден в таком же состоянии. Борис Беженарь вышел из дому и не вернулся. Нашли его со следами страшных пыток. Житель Кочиер Милий пытался отвезти сына в Дрокию. Когда переправился через Днестр, был остановлен опоновцами и расстрелян на глазах у сына. Ополченцу Брагарчуку разрубили голову. Другого ополченца, Полякова, подвесили на дереве за челюсть.

Продолжать этот список нет сил.

А фотография изуродованного и сожженного на глазах жены Сергея Величко, которого хоронили всеми Дубоссарами, позже, уже летом, была выставлена на «выставке войны» в Кишиневе. С подписью: жертва дубоссарских сепаратистов. Бумага все терпит» (с. 128–129).

«Обнаружились террористы в районе Тирасполя и в Слободзейском районе. Здесь они отметились зверской расправой с председателей Слободзейского райсовета Николаем Ивановичем Остапенко и заместителем председателя районного ОСТК Александром Давыдовичем Гусаром. Гусара просто-напросто сожгли, что при сопоставлении с аналогичными сожжениями в Дубоссарах наводило на мысль о каких-то чуть ли не ритуальных убийствах» (с. 130).

Бершин рассказывает, как удалось поймать руководителя террористической группы «Бужор», созданной министром национальной безопасности Молдовы Анатолом Плугару по прямому указанию Мирчи Снегура. Руководил группой глава вполне легально действовавшего в Приднестровье Тираспольского отделения Народного Фронта Молдовы Илие Илашку (помните, как о нем, как о жертве «произвола приднестровских спецслужб» шумели когда-то наши телеканалы?). В 1995 г. вице-премьер Молдавии Валентин Кунев посетил Илашку в тираспольской тюрьме. И на этой встрече Илашку публично грозился, что если его не вытащат из тюрьмы, он расскажет всю правду о Снегуре – как тот давал задания убивать людей (в том числе взорвать Дом Советов в Тирасполе – вместе с людьми).

«Международная демократическая общественность, прогрессивные журналисты, неизменно осуждающие терроризм, несколько лет активно боролись за освобождение из тюрьмы «демократа» Илашку. В конце концов его выпустили» (с. 131).

Весной 1992 г., когда «весь демократический мир» бурно приветствовал «вступление в семью демократических народов» новых членов (постсоветских республик), молдавские демократы уже вели с инакомыслящими самую натуральную войну:

«К этому времени к правому берегу было свезено огромное количество вооружения, приобретенного в Румынии, и артиллерийские обстрелы возобновились с новой силой. Уже десятки жилых домов в Дубоссарах были разрушены. Около ста пятидесяти человек погибли. Ежедневно сотни беженцев, в основном детей и женщин, пересекали границу с Украиной в районе Одесской и Винницкой областей в надежде спастись… Из установок «град» молдавская армия расстреляла село Цыбулевка, убив и ранив несколько десятков человек. Причем погибли не только взрослые, но и дети – шестилетний Ваня Дорул и пятнадцатилетняя Виорика Урети. В Григориополе снаряды угодили в школу и детский сад – опять жертвы. После очередного артобстрела пробили трансформаторы и масличные емкости электростанции – в Днестр хлынуло более пятидесяти тонн трансформаторного масла. Конца и края войне не было видно. Переговоры заканчивались ничем. А точнее – новыми обстрелами и новыми жертвами» (с. 147); «шесть бронетранспортеров ворвались в город (Бендеры. – А.Т.) и расстреляли из крупнокалиберных пулеметов несколько автомашин и рейсовый автобус» (с. 137).

Вот еще наблюдение Бершина:

«По правую руку замаячило странное сооружение – произведение советского придорожно-паркового искусства: гипсовый пионер, держащий в руке голубя. Вернее, державший когда-то. Чуть позже окопавшиеся за памятником гвардейцы рассказали, что первым делом снайперы вышибли из руки пионера гипсового голубя. Потом стали целить в голову. Но гвардейцы решили спасти гипсовый шедевр и надели на голову пионера каску. Так и стоял – без голубя и без руки. Но в каске» (с. 30).

Фашист, как известно – это воинствующий мещанин. И, как у всякого мещанина, у него вызывает инстинктивную ненависть все, что лучше, умнее, красивее, культурнее его, да и вообще любое произведение искусства, не носящее утилитарного характера или не являющееся его собственностью. «Когда я слышу слово «культура» – я хватаюсь за пистолет».

На что способны молдавские православные фашисты, они показали в июне в Бендерах. Накануне захвата города молдавское руководство подписало мирное соглашение с приднестровцами. Под бурные аплодисменты это соглашение утвердил молдавский парламент. Жители Бендер, поверившие в наступивший мир, разблокировали подъезды к городу, снялись с позиций и пошли спать. Конец войне, мир! А между тем на Каушанском и Ново-Аненском направлениях формировались ударные бронированные подразделения. МиГи-29 обеспечивались румынскими экипажами. Ведущие к Бендерам Кишиневское и Каушанское шоссе были забиты войсками и бронетехникой. Вечером 19 июня 1992 г.

«механизированные колонны Национальной армии Молдавии ворвались в разблокированный и безоружный город сразу с нескольких сторон – из Варницы, Хаджимуса, по Кишиневской и Каушанской трассам. Почти без всякого сопротивления. Но перепуганные собственной смелостью экипажи танков и бронетранспортеров без всякой нужды заливали город свинцом, расстреливая по пути каждого, кто попадался на улице. Били по домам. Люди гибли в постелях, на кухнях, во дворах. БТРы сослепу въезжали в витрины магазинов и крушили все подряд – стекла, прилавки, хлеб, помидоры и людей, людей, людей…» (с. 154).

«К десяти часам вечера почти весь город был захвачен, – рассказывает Бершин. – К четырем часам утра двадцатого армия Молдавии с помощью бронетранспортеров и танков Т-55 захватила мост через Днестр и попыталась сходу продвинуться дальше – в сторону Тирасполя. Но жители расположенных сразу за мостом болгарских Паркан успели заблокировать подступы к селу железобетонными плитами, на одной из которых было написано «За малую Софию!». Подтянулись гвардейцы из Тирасполя. На подступах к Парканам завязался бой. За село и за мост. Пока он продолжался, минометы, установленные в селе Липканы, заваливали жилые дома минами. Бендерчан расстреливали из танковых пушек, самоходных артиллерийских установок (САУ) и бронетранспортеров» (с. 154, 156).

Молдавские фашисты, копируя своих румынских предшественников, вели себя как оккупанты на оккупированной территории, то есть явно не верили ни в то, что они принесли в Приднестровье «свободу и демократию», ни в то, что им удастся в Приднестровье удержаться:

«…на захваченной территории молдавская армия продолжала не только воевать, но и грабить. В считанные часы были вывезены вся продукция и все оборудование с маслоэкстракционного завода, пивного завода, биохимзавода, молочного комбината, хлебокомбината, обувной фабрики. Разграбили и взорвали. Опустошили и разрушили магазины. Вывезли все медицинское оборудование и препараты из детской поликлиники, женской консультации и гинекологического отделения больницы. Взорвали центральную телефонную подстанцию и Варницкий водозабор. Вывели из строя половину жилого фонда и электрическое освещение.

Но главное – люди. За двое суток погибло около 650 мирных горожан и полторы тысячи было ранено. 100 тысяч – две трети города! – стали беженцами. Здесь остались только немощные и те, кто взял в руки оружие, чтобы защитить свои уже разрушенные дома. На вокзалах Тирасполя и Одессы еще долго жили тысячи людей, которым некуда было податься. А по мосту через Днестр, уже не обращая внимания на свист пуль, все шли и шли беженцы. Полуодетые, голодные, раненые, старики, женщины, дети – это был действительно непривлекательный портрет “сепаратистов с берегов Днестра”» (с. 160–161).

Позже, когда молдавских христиан и молдавских демократов удалось выбить из большей части Бендер,

«уцелевшие жители увидели страшную картину. Развороченные дома с черными проемами вместо окон. Разрушенные и разграбленные магазины. Перешибленные осколками снарядов столбы. Преображенский собор, выщербленный пулями. Улицы и площади, заваленные мертвыми жителями. Меж трупами пританцовывала, по-видимому, сошедшая с ума женщина, напевая песенку «Три танкиста, три веселых друга». Как рассказали уведшие ее соседи, в ночь на двадцать первое опоновцы захватили ночные группы двух детских садов – № 16 и № 22 – в одном из которых был ее маленький сын. А тут еще жителей дома № 42 по улице Дружбы выгнали на улицы и заставили танцевать и петь. Вот она так и не смогла остановиться»
(с. 162).

Поэт Бершин описывает достижения молдавских христиан и демократов импрессионистски, отдельными мазками, образами, картинами – так, как это увидел и запомнил его мозг поэта. Вот бендерская школа № 8, приготовившаяся к выпускному вечеру.

«Выпускники успели провести только торжественное собрание, на котором директор произнес напутственную речь. Он рассказал им, как жить дальше. Он не знал, что многим жить дальше не придется. Не успели приступить к выдаче аттестатов, как в школу влетел первый снаряд. И вся картина изменилась. На столах – ошметки тел и белых платьев. На полу – аттестаты зрелости, на каждом из которых поперек позже будет нацарапано по-румынски: “Недействителен”»
(с. 163).

Вот роддом,

«чердак которого захвачен молдавской полицией. На чердаке полицейские устроили огневые точки и оттуда стреляли по городу. Внизу рожали женщины. Внизу новорожденные оглашали мир первым радостным криком. Мир не слышал. Мир стрелял, прикрываясь младенцами» (с. 163). Вот ресторан. «Здесь играл оркестр, когда танки шли от вокзала, расстреливая все на своем пути… оркестра больше нет» (с. 163).

Остались только мертвые музыканты и выброшенная из окна взрывной волной скрипка с оторванным грифом.

«По городу, где на улицах наивно растут абрикосы и вишни, по городу, где даже многоэтажные дома увиты виноградом, по городу, где прямо над головами висят персики и груши и всегда можно собрать небольшой урожай, по этому городу ездит на тракторе с кузовом обросший щетиной человек с тяжелым взглядом. Он никому не стал называть своего имени, и его прозвали Никифором. А его трактор – лодкой Харона… Он собирает трупы… Никифор каждые десять-пятнадцать минут подвозил убитых. Старика с банкой, зажатой уже в мертвых руках. Видимо, он где-то добыл молоко. Может быть, для внука. Так и привезли с банкой. Только молоко расплескалось. Потом мальчишку лет тринадцати с широко раскрытыми удивленными глазами и аккуратной дырочкой во лбу. Следом – еще одного старика, одноногого. Он лежал в кузове, испачканный землей, уже тронутый разлагающим беспощадным солнцем. А рядом лежали новенькие костыли.

Это уже жертвы снайперов, засевших на крышах и чердаках, а то и прямо в квартирах многоэтажных домов и с какой-то особой тщательностью отстреливающих именно беспомощное мирное население. Гвардейцы охотятся за снайперами по всему городу. Поймали какую-то женщину, на прикладе винтовки которой оказались тридцать три зарубки. Потом раскрыли целую семью, мужа и жену. Оба оказались врачами местной больницы и членами Народного Фронта. Стреляли прямо из окна своей квартиры.

Подобранные Никифором трупы уже можно было свезти на кладбище. А после первых двух дней погрома, когда убитые валялись на улицах вразброс, Вячеслав Когут (председатель горисполкома Бендер. – А.Т.) дал команду хоронить людей прямо на месте гибели. Потому что стояла немыслимая жара, трупы разлагались и возникла угроза эпидемий. И людей хоронили во дворах, в скверах, у подъездов домов.

Так Бендеры стали кладбищем» (с. 163–164).

До того, как погибших стали закапывать прямо в городе, в скверах и палисадниках, их попробовали было «цивилизованно» свезти в морги. Но

«тираспольские, бендерские и парканские морги оказались не в состоянии их вместить. Поэтому погибших просто складывали во дворе. И живые подолгу искали своих близких, все еще надеясь на чудо, все еще надеясь…» (с. 163).

Зарисовки Бершина – это свидетельства немотивированной и варварской жестокости православных фашистов, с одной стороны, и поразительной, какой-то детской наивности «простых советских людей» – приднестровцев – с другой:

«Когда появились «родные» МИГи, никому, по-моему, и в голову не пришло, зачем они прилетели. МИГи-то – наши, советские, краснозвездные, «эсэсэсэровские». Даже когда один из них сделал первый круг над мостом. Даже когда от него отделились черные точки. Даже…

Страшный взрыв потряс опоры моста и, через секунду, будто срезанные ножом, около десятка бетонных столбов, державших троллейбусные провода, рухнули на асфальт. Взрывной волной развернуло КамАЗ. Гвардейцев погребло под баррикадой. Мертвые скрепили собой опоры. Мост устоял.

Вторая бомба упала дальше, за рекой, в Парканах. И на месте пятнадцати домов образовалась гигантская воронка, моментально наполнившаяся водой. И люди стали мертвыми рыбами в мертвом озере» (с. 161).

Наивность, впрочем, проявляли не только рядовые приднестровцы, но и их лидеры.

«Введя в город бронетехнику и устроив кровавую бойню, Мирча Снегур тотчас разразился посланием к главам государств и правительств:

Ваше Превосходительство,

ставлю Вас в известность, что 19 мая 1992 года в 18.00 по местному времени вооруженные силы России в лице дислоцированной на нашей территории 14-й армии… начали неприкрытую агрессию против Республики Молдова, против законных сил правопорядка…

В спешке, видимо, забыли переправить май на июнь. Значит, захват готовился еще больше месяца назад, сразу после того, как было достигнуто четырехстороннее мирное соглашение» (с. 156). «В Тирасполе поначалу решили, что в Кишиневе произошел государственный переворот, в результате которого Косташ, Анточ и Плугару (силовые министры. – А.Т.) захватили власть. Все-таки политиками приднестровцы были очень неопытными, а потому даже не могли представить, что можно вот так, за здорово живешь, выступить вопреки решению собственного парламента. Но, услышав заявления Снегура, поняли, что президент на месте и вполне поддерживает происходящее» (с. 160).

Наивность приднестровцев и фашистско-христианский садизм молдавских демократов были всего лишь порождением двух разных миров и разных сознаний: приднестровцы жили в условиях внезапно возродившегося народного самоуправления советского типа – при реальной советской власти (власти Советов трудовых коллективов, СТК), отменившей официальную Советскую власть, в условиях реального осуществления вполне социалистических по своему идейному происхождению гуманизма и интернационализма, а вот Молдавия уже жила по законам периферийного капитализма, по законам буржуазной демократии в стране «третьего мира», воспроизводя логику политического развития лимитрофов в 20–30-е гг., везде одинаково закончившуюся установлением фашистских или фашизоидных диктатур, даже если при этом сохранялись внешние атрибуты буржуазной демократии. Фашистское мышление – мышление грубое, примитивное, погромное, ксенофобско-грабительское – в начале 90-х еще ставило в тупик «слишком гуманных» «простых советских людей». И это давало фашистам фору:

«Из радиоперехвата стал известен приказ министра национальной безопасности Анатола Плугару: «Даже если не удастся захватить город, ничего сепаратистам не оставлять». Ничего и не оставляли. Взрывали разграбленные заводы. Сожгли склад шелкового комбината, хлопкопрядильную фабрику, комбинат «Фанеродеталь», детский сад № 5. Расстреляли из минометов школу № 15. Неожиданно с огневых позиций Кицканского плацдарма открыли артиллерийскую пальбу по Парканам – шестеро убитых, десятки раненых. Бендеры кишели снайперами. Людей убивали на огородах, на отдаленных от мест сражений улицах, во дворах. Снайперы не давали тушить пожары и хоронить убитых.

Троих рабочих завода «Молдавкабель», которых везли в больницу, лично застрелил опоновец Василий Шефаль. Несколько десятков жителей села Гиска вывезли в неизвестном направлении. Не вернулись. На подконтрольной территории в районе улиц Комсомольская, Кавриаго и Победы опоновцы выселили людей из квартир на улицу. Исключительно «русскоязычных». Ворвавшись в квартиру пенсионера Абрамова, который ни за что не хотел открывать дверь, застрелили не только его, но и кошку. Кошка тоже оказалась «русскоязычной». В микрорайоне Борисовка задержали троих детей и стали допрашивать, за кого они: за Молдавию или за Приднестровье? Двое старших сообразили, с кем имеют дело, а самых маленький, десятилетний, сказал, что он за гвардейцев, потому что у него отец гвардеец. Расстреляли в упор. В переулке Лермонтова на глазах у матери разорвало двоих детей.

Опоновцы поймали пятнадцатилетнего пацана, подвозившего на мотоцикле гвардейца. Гвардейца расстреляли. Мальчишку избили, вырвали губу и распяли на столбе. Многих, кстати, распинали на столбах и деревьях. Только не гвоздями, как в Евангелии, а классически – веревкой и проволокой. И Бендеры порой напоминали захваченный римлянами Иерусалим» (с. 166, 167).

И стремительно прозревающий Бершин заключит:

«…приходили на память слова Антонеску: «Меня не волнует, войдем ли мы в историю как варвары. Римская империя совершила целую серию варварских актов по отношению к современникам, и все же она была самым величественным политическим устройством…» Потомки римлян возрождали римские традиции» (с. 167).

Фигура Антонеску всплывает в книге, разумеется, не случайно. Фашистская Румыния времен Антонеску – это и есть идеал молдавских православных демократов. Как, естественно, и румынских. Вспоминаю рассказ одного знакомого журналиста, в те времена – ответсека «Недели». Было это году в 1997-м. Какая-то американская или немецкая корреспондентка попросила его помочь связаться с румынским посольством – она собирала материал о терроре в Румынии во времена Антонеску и, в частности, о еврейских погромах. Мой знакомый ей помог. Результат был феерический. В посольстве их вежливо приняли и, честно глядя в глаза, сообщили, что никаких репрессий (и уж тем более погромов) при Антонеску в Румынии не было, что режим Антонеску был самым что ни на есть демократическим, героически противостоял окаянному большевизму, что никакого румынского фашизма в природе не было, а сам Антонеску был подло оклеветан злодеями-коммунистами и пал жертвой их послевоенного тоталитаризма. Иностранная корреспондентка осталась в недоумении, а мой знакомый по дороге из посольства озвучил весь набор русских ненормативных слов и выражений, какой знал…

У Бершина в книге помещена интерлюдия, в которой действуют Антонеску и его присные. Вот некоторые цитаты из генерала, а затем маршала Антонеску (все взяты из документов, хранящихся в Центральном Архиве Республики Молдова):

«Нужно больше расстреливать. При самом незначительном сопротивлении со стороны населения – расстреливать на месте. Фамилии казненных обязательно публиковать. Пусть все знают, что мы играем всерьез и по-крупному… население Бессарабии нужно подвергнуть тщательной проверке. Подозрительных и тех, которые выступают против нас, нужно уничтожить… Ни один еврей не должен оставаться в селах и городах, их следует интернировать в лагеря… особо опасных – расстреливать… Превыше всего – интересы румынского государства! И эти интересы требуют выкачивать из Транснистрии как можно больше для покрытия экономических нужд войны и особенно для проведения будущих операций, чтобы мы могли прокормиться за ее счет!» (с. 54–55, 56–57).

А вот как полностью звучит уже вспоминавшееся Бершиным высказывание Антонеску о варварах и Римской империи:

«В сентябре 1941 года на заседании правительства Румынии Антонеску заявил буквально следующее: «Рискуя быть не понятным некоторыми традиционалистами, которые, возможно, имеются среди вас, я выступаю за насильственную миграцию всего еврейского элемента Бессарабии и Буковины, его нужно выставить за пределы наших границ. Я также за насильственную миграцию украинского элемента, которому здесь нечего делать… Меня не волнует, войдем ли мы в историю как варвары. Римская империя совершила целую серию варварских актов по отношению к современникам, и все же она была самым величественным политическим устройством. В нашей истории не было более подходящего момента. Если нужно, стреляйте из пулеметов» (с. 59).

Исторические экскурсы – вообще вещь полезная. Ох, сколько раз пеняли 10 лет назад молдавские фашисты и их московские сторонники (вольные или невольные, вроде Померанца) большевикам на разгон Учредительного собрания и расстрел манифестации в его поддержку. А вот в книге Бершина читаем:

« 6 января 1918 года румынские войска перешли Прут и открыли военные действия против России. А съезд крестьян Молдавской Республики, потребовавший вывода румынских войск, был просто-напросто расстрелян. Кроме того, были расстреляны те депутаты Совета (имеется в виду Совет страны, «Сфатул Цэрий», провозгласивший себя высшей властью в тогдашней Бессарабии. – А.Т.), которые также выступали против румынской оккупации» (с. 45).

А населению Бессарабии при румынах жилось так «хорошо», что даже те самые депутаты «Сфатул Цэрия», которые в декабре 1918 г. приняли решение о присоединении к Румынии, в июле 1924-го в «Меморандуме группы бессарабских сенаторов и депутатов парламента королю Румынии Фердинанду I» написали:

«Ваше Величество, уже 6 лет Бессарабией управляют таким образом, каким невозможно сегодня управлять даже черными колониями Африки.

Под режимом чрезвычайного положения, без каких-либо гарантий прав и свобод, управляемая в течение шести лет незаконно созданными «временными комиссиями», Бессарабия сегодня оказалась беспомощной и на пути ликвидации древних сельских общин, которые признавал даже царский абсолютизм и которые единственные придавали нашему народу твердость выдержать вековое иго.

Перед лицом всесильной бюрократии, которая оказалась безответственной, бесконтрольной… в отсутствие органов местной автономии и гражданских свобод, население, лишенное любого права и средства законной защиты, тотально оставлено жертвой подавления и угнетения, которые не только делают возможными повседневные принуждения, избиения и издевательства, но оставляют безнаказанными даже убийства, совершаемые официальными властями.

Частные случаи подобных эксцессов со стороны властей, какими бы страшными они ни были, имеют меньшее значение, нежели та атмосфера беззакония, насилия и административного садизма, которая настолько давит на все население, что даже самый безобидный гражданин чувствует себя вечно подвергнутым произволу и террору…

…Так называемый большевизм в Бессарабии, как и реальный бандитизм, свирепствующий в некоторых провинциях, являются в большей части прямым результатом особого режима, под которым столько времени ведет свою горькую жизнь эта несчастная провинция.

Никакой народ не может безропотно подчиниться режиму, при котором любое его право не признается и не уделяется никакого средства законной защиты…

Сир! Нынешний режим в Бессарабии не может быть сохранен! Бессарабия не может и не желает больше его терпеть!… Народ Бессарабии в отчаянии!» (с. 48–49).

* * *

Одна из самых интересных тем, неожиданно (вроде бы) возникающих в книге Бершина – тема Запада и, в частности, отношения Запада и западных СМИ к событиям в Молдавии и Приднестровье, то есть, называя вещи своими именами, пособничества «демократического Запада» молдавскому Одна из самых интересных тем, неожиданно (вроде бы) возникающих в книге Бершина – тема Запада и, в частности, отношения Запада и западных СМИ к событиям в Молдавии и Приднестровье, то есть, называя вещи своими именами, пособничества «демократического Запада» молдавскому фашизму.

Наивный поэт и тогдашний сотрудник «демократической» «Литгазеты» Бершин, чувствуется, был сильно травмирован циничной и подлой позицией официальных представителей «цивилизованного мира»:

«…поведение западных наблюдателей в Приднестровье поражало. Мне довелось как-то проехаться с одной из групп, откомандированных сюда ООН. Ни разбомбленная школа в Григориополе, ни уничтоженный детский сад, ни разрушенные дома на них никакого впечатления не производили. Может быть, и производили, но в итоговых документах это не находило никакого отражения» (с. 31).

Еще одно наблюдение того же трогательного единства «демократического западного мира» с молдавским фашизмом:

«Миссия ООН требовала доказательств, хотя доказательства вопили из каждого разрушенного дома, из каждой свежей могилы. Предоставленные … документы и фотографии в расчет не принимались. Орущие, умоляющие спасти их бабы на дубоссарской площади у горсовета – тоже. Не успели выйти на улицу – начался минометный обстрел города. Миссия ООН спряталась в подвале. Мы остались на поверхности. Привыкли. Когда обстрел закончился, миссия вылезла с хмурыми лицами. Комментировать ничего не стали. Потребовали охрану и уехали по … объездной дороге, недовольные тем, что опять придется глодать пыль» (с. 181).

Сам Бершин, чуждый классовому анализу, попытался было объяснить это постыдное поведение Запада предубеждениями, готовыми идеологическими клише:

«Приезжали с готовым штампом в головах… Плохие – хорошие. Коммунисты – демократы. Оккупанты – борцы за свободу» (с. 31).

Но в процессе этого «объяснения» Бершин вдруг сам, без посторонней помощи «вырулил» на верное понимание: все дело в выгоде , в деньгах, в доходах, в имуществе, в возможности колонизации постсоветского пространства и его неоколониальной эксплуатации:

«И самое главное: выгодно – невыгодно. Эта полоска земли, население которой не желало забывать о своих корнях, о своем языке, о своем происхождении, была невыгодна» (с. 31).

То есть, понимаете: если «демократическому Западу», политику которого так любят у нас воспевать разные «птенцы гнезда Гайдарова» и реликты времен Козырева (вроде Караганова), будет экономически выгодно во всем «третьем мире» насадить фашизм – Запад это сделает.

Здесь Бершин, когда он говорит о приднестровцах, не желающих забывать о своих корнях, языке, происхождении, внезапно совпадает (кто бы мог подумать?) с субкоманданте Маркосом, говорящим то же самое о восставших индейцах Ланкандонской сельвы (см., в частности, его «7 деталей мировой головоломки» в книге: субкоманданте Маркос. Другая революция. Сапатисты против нового мирового порядка. Б.м., 2002).

Действительно, восточноевропейское и постсоветское пространство – это такой огромный лакомый кусок собственности и природных ресурсов (а следовательно, и прибылей), что ради него капиталистический Запад смело закрывал глаза на любые им же провозглашенные идеологические принципы и поддерживал каких угодно фашистов – лишь бы эти фашисты были фашистами прозападными, согласными на то, чтобы заводы, фабрики, банки, дороги, земельные угодья, месторождения в их странах принадлежали именно западному капиталу. Так было не только в Молдавии, но и, например, в Югославии (см. мою статью «Экономические причины Югославской войны»).

Поэтому любые преступления своих, карманных фашистов пресловутое «мировое сообщество» просто-напросто не замечало:

«Добоссары оказались блокированными. Погибшие исчислялись уже многими десятками. Немало было раненых, в том числе детей, потому что артиллерийским обстрелам подвергались не только боевые позиции, но и сам город. На окраинах шли полномасштабные бои с применением минометов, реактивных установок, пушек, бронетехники. Канонада не стихала. Но ее никто не слышал. То есть ее никто не хотел услышать. Дубоссарцы делали громкие заявления, которые начинались и заканчивались воплем «Помогите!», но заявления эти никуда не доходили. Мир… спокойно взирал на то, как убивают жителей маленького города» (с. 137).

В точности так же вел себя «цивилизованный мир», пресловутое «мировое сообщество» в двух Югославских войнах (во второй Запад просто осуществил агрессию против «непонятливого», то есть не желающего отдать имущество западному капиталу, сербского руководства). Международный трибунал в Гааге вешает на Милошевича и вообще на сербов всех собак, но самые крупные преступления прозападных хорватских фашистов-усташей этим трибуналом даже не расследуются. Я имею в виду расправу над сербским населением в треугольнике Винковцы – Нашице – Славонски-Брод, где «бесследно исчезло» от 8 до 11 тысяч сербов, уничтожение 6 тысяч сербов в районе Ливно и Оджака, расправу над 3 тысячами сербов из Адриатической Хорватии, над несколькими тысячами в районе Осиека и Вуковара, где сербские власти (когда они смогли отбить эти территории у хорватов) обнаружили массовые захоронения еще не разложившихся трупов со следами изуверских пыток – в том числе трупы детей и беременных женщин (там, кстати, тоже любили вырезать и выжигать на телах кресты и разные надписи, в частности, «С нами Бог» – у христиан есть традиции и христиане эти традиции свято блюдут) (см.: Дом Союзов, 1993, № 5. С. 11–12).

Безупречная тактика Запада себя оправдала: сегодня независимая Молдавия (помните, какой процветающей была эта республика в 70–80-е гг. в СССР?) уверенно претендует на статус самой нищей европейской страны, молдавскими женщинами забиты все западные бордели, в Молдавии процветает такой изуверский «бизнес», как продажа своих органов для трансплантации – но зато экономика Молдавии полностью контролируется западным капиталом.

«Ее обнищавший за десятилетия независимости народ, расползаясь по миру в поисках заработка и куска хлеба, уже готов говорить на любом языке – лишь бы выжить… Вся внешняя и внутренняя политика ведется под присмотром различных международных организаций. Направление реформ определяется со стороны. Даже собственный бюджет принимается под диктовку Международного Валютного Фонда» (с. 65).

Еще немножко о последствиях «романа» независимой Молдавии с Западом:

«Крестьяне из молдавских сел, в том числе из Кочиер и Кошницы, оставшихся под юрисдикцией Молдавии, сотнями приходят в Дубоссары и просят хоть какой-нибудь работы на полях. Без денег. За продукты» (с. 188).

Но Бершин не ограничивается только отношением Запада к приднестровскому конфликту. Это – лишь часть темы, более широкой и более важной: темы моральной и духовной деградации западного мира (точнее – капиталистического общества вообще).

До того как Бершину удалось поездить по Западу, он, естественно, разделял все иллюзии и предрассудки своей среды и своей газеты. Столкновение с реальностью разбило эти иллюзии вдребезги и заставило Бершина, к его чести, преодолеть предрассудки. Это не так просто, как можно подумать. Мы знаем массу людей, которые предпочли не говорить правды о Западе, а извлекать доходы из своей лояльности к Западу (примеры: тот же Сергей Караганов или Мариэтта Чудакова), а то и просто продаться (как Константин Боровой, ставший главным редактором журнала «Америка», то есть, называя вещи своими именами, купленный администрацией США, получающий деньги от американского правительства за пропаганду американской политики и американского образа жизни; другой пример – Андрей Козырев, вдруг введенный в руководство одной из американских корпораций; впрочем, поговаривают, это всего лишь форма оплаты администрацией США услуг Козырева в бытность его министром иностранных дел России).

Конечно, попав на Запад, Бершин не смог не заметить презрительно-снисходительного отношения среднего западного человека к выходцу из Советского Союза – как к существу «второго сорта», отношения, к тому же отягощенного мещанской ограниченностью, мещанским невежеством и расистскими предрассудками:

«Первые полчаса, как правило, они разговаривали очень настороженно, предлагали выпить водки и очень удивлялись, когда я отказывался. Потом настороженность сменялась любопытством, а то и удивлением: надо же, человек из страны кромешного коммунизма и пьяных медведей спокойно шпарит по-немецки, причем на любые темы» (с. 17–18).

Дело доходило до того, что бедного Бершина рассматривали как некую диковинку, экспонат кунсткамеры, на который стоило специально поглазеть. Однажды в Гамбурге Бершина пригласили в гости к «крупнейшему строительному магнату, никогда близко не видевшему русских» (с. 18). То есть Бершину пришлось выступать в унизительной роли циркового уродца или редкого зверя из зверинца. Удивительно, но сам Бершин тогда не понял унизительности этой ситуации!

Осмысление опыта, однако, привело Бершина к показательным выводам:

«Тогда, в 1989-м, я много не понимал в этом мире. У нас были совершенно разные ценности… многие из их ценностей вскоре к нам пришли. А вот наши к ним – нет. Резала глаза некоторая снисходительность, нетерпение. Из последних сил там ждали, что мы наконец откажемся от своего прошлого. Не только от советского. И еще читалась готовность – помочь в этом. Если сами не сумеем – нам помогут, не считаясь с затратами. Позже мне довелось увидеть эту «помощь», когда молдавское правительство каждый свой шаг сверяло с западными советниками» (с. 18).

А что же это за «их ценности»? Что это за «их» образ жизни?

«Ценность настоящей, а не прикладной литературы на Западе давно нивелирована. Она интересует только специалистов» (с. 69).

Нормальный поэт Бершин прекрасно понимает патологичность, ущербность такого общества – и восторгов у него это зрелище, естественно, вызвать не может. Хотя он и демонстрирует иногда почти неприличную наивность:

«Мне было интересно, популярен ли еще в Германии мой любимый Рильке.

– Кто это? – повернулся магнат к жене. Та пожала плечами.

Тогда я прочел несколько строк, которые хозяина дома явно насторожили. Он тут же куда-то позвонил и велел к завтрашнему дню доставить ему Рильке. А я так и не понял: может быть, он думает, что Рильке жив и его можно позвать в гости так же, как меня?» (с. 18).

Бедный Бершин! Он никак не может поверить, что этот самый «крупнейший строительный магнат» действительно не знал ничего о Рильке (а зачем ему? – это же не курс акций!) и был свято уверен, что этого странного Рильке можно найти и что этот Рильке явится как миленький, если ему заплатить. Как «девочка по вызову», как проститутка. Магнат (очень жаль, что этого не понял Бершин) воспринимает литературу (и культуру вообще) как разновидность сферы услуг, подобно ресторану, или бассейну с гидромассажем, или педикюру, или стриптиз-шоу. Он, собственно, и Бершина точно так же воспринимал.

Сытое самодовольное мещанское западное общество понимает под «культурой» соблюдение определенных ритуалов (правил этикета, в частности) и накопление, нагромождение материальных ценностей. Поэту Бершину это, естественно, как всякому нормальному человеку, дико, чуждо и непонятно:

«Зачем нужна эта груда неодушевленного, обездуховленного злата? Из любви к злату? Кому был бы нужен Париж без Лувра, без собора Парижской Богоматери, без влюбленных на берегах Сены? Может быть, я ошибаюсь? Может быть, в огромных состояниях существует нечто само по себе возвышающее душу? Нет… Из этого омута не выбраться» (с. 35).

Так прозревают честные, но заблуждавшиеся интеллигенты. И вполне нереволюционный и совсем не похожий на какого-нибудь западного левака, твердящего, как заклинание, «социализм или варварство», Бершин вдруг понимает, что западное капиталистическое общество – это общество, где человек – всего лишь «приложение к собственной бензоколонке» (с. 98), и что «религией этого общества стали расчет и выгода». А Бершин полагает, что мир, чьей религией стали расчет и выгода, «не выживет» (с. 34).

В книге есть показательный образ немецкой тележурналистки Мэри. В своей сытой, зажравшейся, отупевшей от обжорства, равнодушной Европе Мэри была явным исключением. «Ей было интересно абсолютно все – от литературы до политики» (с. 18). Но и Мэри поначалу демонстрировала некую снисходительно-барскую сытую непонятливость:

«–Я этого не понимаю, – скажет … Мэри по телефону, перед тем, как решится на поездку (в Приднестровье. – А.Т. ). – Почему ты решил, что уже все взорвалось и мы летим в разные стороны? Я этого совсем не ощущаю. У вас, у русских, какое-то странное отношение к миру, вы все время думаете об апокалипсисе. Спроси у любого прохожего на набережной Рейна – он ничего такого не чувствует. Мир совсем не такой, каким ты его представляешь.

– Но может быть, мы живем в разных мирах?

– Ну что ты такое говоришь? Мир един. Не может одна его часть взорваться, а другая – существовать, как ни в чем не бывало» (с. 14).

Побывав в Приднестровье, под обстрелом, под пулями и снарядами прозападных молдавских фашистов, насмотревшись на убийства, на трупы мирных жителей, столкнувшись с предательством своих сытых и осторожных сограждан мужского пола (которые довезли Мэри только до Одессы, а в Приднестровье, где пули летают, конечно, не поехали), Мэри кое-что, надо признать, поняла (не зря же она и дома отличалась от других!):

«– Нет, наши никогда ничего не поймут… наше неторопливое спокойствие, наша размеренная и со всех сторон правильно организованная жизнь может быть вредной. Она отучает думать. Они совсем не хотят думать» (с. 123).

Кстати, и последствия этой поездки Мэри небезынтересны:

«Получила повышение по службе. Она теперь заведует целым информационным отделом на телевидении. Мартин пишет, что ею очень довольны, но сам он порою ее не узнает. Стала, говорит, жесткой, ничего, кроме работы, знать не хочет и почти ни с кем не общается» (с. 190).

Похоже, Мэри теперь гораздо лучше понимает, по каким законам функционирует западный мир, – и решила жить в соответствии с этими законами.

Не случайно Бершин поместил в книге рассказ о том, как он забрел однажды с немецкой провожатой Гезой в Гамбурге в бывший еврейский квартал.

«До 1933 года в этом районе Гамбурга проживало 9000 евреев, а после 1945 года в живых осталось 300. И я, прочитавший к тому времени килограммы книг о фашизме и геноциде, вдруг в очередной раз понял, что ничего не могу понять.

– Геза, – сказал я, – я все про это знаю, но все равно ничего не понимаю. Я все знаю, но не понимаю, как люди, обычные обыватели, могли спокойно смотреть на то, что истребляют их соседей. Как это происходило?

– Постепенно, – ответила мудрая Геза. – Мы, немцы, вообще, народ неторопливый и обстоятельный… Объявили, что… их (евреев. – А.Т.) квартиры, дома, лавки, магазинчики можно занимать. Дело благое. Составили списки. Все поделили честно. В строго установленном порядке. О судьбе бывших хозяев, как правило, не задумывались. Мы народ законопослушный… Конечно, после войны… многие… возмущались, клеймили Гитлера. Но, заметь себе, даже после этого никто бесплатно приобретенной собственности не вернул» (с. 89–90).

Если вы сочтете, что эта история играет роль притчи, вы будете правы: сегодня нацисты – это ТНК, западный капитал, а мы все, рядовые жители «третьего мира» – евреи, подлежащие грабежу, эксплуатации и истреблению. Мир, в котором мы живем, – Четвертый Рейх. А наша родина – Аушвиц.

* * *

Но Бершин встретил на Западе людей, которые были еще хуже, чем западные буржуа. Разумеется, это были наши эмигранты. Коллаборационисты всегда хуже оккупантов. Во II Мировую наши полицаи – русские, украинские, белорусские, прибалтийские – были куда подлее и омерзительнее, чем немецкие, итальянские и румынские оккупанты. Не давая эсесовской клятвы, не проходя страшного и, видимо, постыдного обряда посвящения в СС, они вели себя как эсесовцы, а то и хуже.

Так и теперь:

«Осенью 1993 года в Германии, выступая перед нашими бывшими соотечественниками в гамбургском театре «Монсум», я сделал потрясающее открытие: оказывается, они, определившись вроде бы со своим выбором, не могут быть свободными и счастливыми без подтверждения того, что мы, оставшиеся в России, несвободны и несчастливы. И я, именно я должен был укрепить их в их выборе и их отречении, рассказывая об ужасах и мерзостях постсоветского бытия. Информация очевидца была не нужна. Правда была не нужна. Вернее, нужна была лишь та правда, которая оправдывала их выбор. Ужасов и мерзостей у нас действительно к тому времени хватало. Но я, как человек упрямый, ни за что не соглашался быть их адвокатом на том судьбоносном для них суде, где они сами же себя и осудили. Я пытался говорить всю правду. И они потеряли ко мне всякий интерес» (с. 109).

Ничем не лучше оказались и отечественные либералы, пышно (и незаслуженно) именовавшие себя «демократической интеллигенцией» и ставшие добровольными пособниками молдавского фашизма.

Одни из самых ярких строк в книге «Дикое поле» – это строки, посвященные непосредственно молдавским либералам, художественной «демократической интеллигенции» Молдавии, портреты этих либералов и демократов, которые, в отличие от российских собратьев, сразу и неприкрыто продемонстрировали свою фашистскую сущность.

«Поэтесса Леонида Лари (она же Любовь Йорга) в 1989 году тоже стала народным депутатом СССР. Во время предвыборной кампании она провозгласила: «Пусть у меня будут руки по локти в крови, но я вышвырну оккупантов, пришельцев и манкуртов за Днестр, я их выброшу из Транснистрии, и вы – румыны – настоящие хозяева этой многострадальной земли, получите их дома, их квартиры вместе с их мебелью… Мы их заставим говорить по-румынски, уважать наш язык, нашу культуру…» Повторяю: именно с этой программой она пришла в Верховный Совет СССР» (с. 68).

Бершин описывает одно реальное событие – событие откровенно шизофреническое, словно вынырнувшее из оккультного бреда времен нацистской Германии:

«Перед памятником свершается обряд бракосочетания. Им руководил православный священник. Уже не совсем юная невеста красовалась в роскошном белом платье под фатой. Рукава некоторых людей из ее окружения были украшены расшитыми национальным орнаментом полотенцами. И только жених не был ничем украшен. Он стоял с сумрачным и неприступным видом, видимо не до конца понимая, что происходит.

А происходило вот что. Молдавская поэтесса Леонида Лари, заявив, что возрождение нации дороже собственных детей, развелась со своим русским мужем, с которым нажила двоих ребятишек, и решила выйти замуж за памятник Стефану Великому. Толпа все воспринимала всерьез. Священник (как позже выяснилось, это был не просто священник, а еще и депутат Верховного Совета СССР по фамилии Бубуруз) постучал обручальным кольцом по постаменту, затем надел это кольцо на палец Леониде и объявил «молодых» мужем и женой. Толпа радостно приветствовала новую семью. Оркестр исполнил свадебную молдавскую мелодию» (с. 67–68).

Наивный Бершин

«не выдержал и засмеялся. И в ту же секунду ощутил страшный удар в лицо. Даже не успел сообразить, кто его нанес. В глазах потемнело» (с. 68).

Многие (и в частности, многие академические научные сотрудники) у нас «забывают» (убежден, что вполне сознательно и небескорыстно), как опасна посредственность, как страшен «средний человек», пресловутый представитель «среднего класса», мелкий буржуа, обыватель, почти незаметный до тех пор, пока ему не представится возможность показать, на что он способен. В Молдавии посредственность, как всегда у фашистов, получила такую возможность:

«Те, кому не дано было свидетельствовать, свидетельствовали. Те, кому Господь не дал таланта, равного таланту Гете или Толстого, сами назначали себя гениями. А тот, кто попытался усомниться в их гениальности, стал врагом… Народный Фронт, скроенный по образу и подобию КПСС, исповедующий животный национализм, возглавили, как это ни печально, писатели и журналисты – И. Хадыркэ, Г. Виеру, Д. Матковский, А. Цуркану, В. Нэстасе, Л. Лари. Участвовал в пропагандистских акциях, к моему глубокому сожалению, и Ион Друцэ» (с. 72).

«И это они, писатели, придумали и напечатали в газете «Цара» «Десять заповедей бессарабского румына», словно переписав их у идеологов фашистской Германии. В этих заповедях проповедь национальной исключительности приобретает уже гротескные формы. Одна из самых забавных гласит: “Не торопись связывать свою судьбу с человеком другой нации. Скрещивание улучшает лишь породу животных. А людскому роду вред наносит”» (с. 73).

Бершин попытался, правда, объяснить все происходившее как-то нелепо: дескать,

«многолетняя политика искусственного выращивания национальных литератур наконец-то дала свои плоды. Те, кому внушили, что они должны писать, написали. Стихи и проза большинству из них не принесли всемирной славы. А ведь так хотелось. Впрочем, хотелось, видимо, не изнурительного литературного труда. Хотелось стать глашатаями народной воли. А слово здесь, конечно же, лучший помощник» (с. 72–73).

А ведь дело вовсе не в «выращивании национальных литератур» и не в «назначении гениями» по разнарядке. С русскими писателями, положим, было то же самое, хотя никто их, как некую «национальную литературу», искусственно не выращивал. Дело в том, что эта «творческая интеллигенция» была «творческой интеллигенцией» лишь по официальному названию, на самом же деле она была чиновничеством (то есть интеллектуалами, клерками, узкими специалистами по вопросам литературы, или живописи, или театра, и т.п.). А интеллектуалы, чиновники всегда и везде обслуживали интересы власти, правящих классов и слоев – это их, интеллектуалов, клерков, социальная функция, они больше ничего и не умеют. Как только власть в лице советской партгосхозноменклатуры сменила установки (на «национальную независимость», на «общечеловеческие ценности», на «рыночное хозяйство» – то есть на национализм, либерализм (буржуазную идеологию), капитализм) – интеллектуалы мгновенно «перестроились» и сменили лозунги . А сама власть осталась прежней. Люди остались прежними. И поведение интеллектуалов осталось прежним: лизать. И отношения между властью и интеллектуалами тоже, разумеется, остались прежними.

Удивительным образом Бершин этого не понимает. Хотя ведь сам пишет:

«Большинство молдавских «фронтистов» были членами КПСС. Их президент Мирча Снегур вообще дослужился до секретарей ЦК, а тот же Хадыркэ до последнего возглавлял партийную организацию Союза писателей Молдавии»(с. 75)

.

И таких примеров в книге много. Вот, скажем, актер Михай Волонтир, звезда масскульта советских времен – фильма «Цыган», особенно любимого советскими женщинами-мещанками. В молдавском парламенте

«с буквально перекошенном от злобы лицом он не мог говорить ни о чем, кроме «проклятых русских оккупантов». Провинциальные приднестровцы смотрели на него во все глаза, не позволяя себе поверить, что их кумир – их враг» (с. 81).

Упорное замалчивание российской «демократической прессой» и российскими официальными СМИ событий в Молдавии очень помогло, как выяснилось, этому фашиствовавшему актеру:

«Поразивший в свое время приднестровских депутатов гневными речами о русских оккупантах Михай Волонтир по-прежнему живет в Бельцах. Фильм «Цыган» продолжают показывать по российским телеканалам, и… улыбка Волонтира все так же чарует россиян. Совсем недавно актер очень серьезно заболел, ему нужна была срочная операция. Но конечно же не было денег. И вся Россия – не Молдавия и не Румыния – вся Россия собирала деньги на операцию любимому актеру. И собрала. И операцию сделали в Петербурге» (с. 189).

А зря. Знали бы русские сердобольные бабы – поклонницы Волонтира о его ненависти к «русским оккупантам» и о разжигании им фашизма в Молдавии – разве стали бы они собирать ему деньги? Думаю, нет. Так бы и подох. Жаль, что этого не случилось. Вот она, мощь средств массовой информации. Если так дальше пойдет, мы скоро дождемся того, что наши граждане будут сами приводить своих детей к растлителям-садистам, те на глазах родителей будут детей насиловать, а затем убивать, а обработанные СМИ родители будут садистам в ноги кланяться да приговаривать: «Ой спасибочки, родные, уважили, ах, как уважили!».

Как действует на сознание людей «промывка мозгов» фашистскими «демократическими СМИ», рассказал и сам Бершин:

«Я решил зайти в журнал «Кодры» к своему давнему знакомому, поэту Рудольфу Ольшевскому. Узнав, откуда я прибыл, Рудик позвал к себе в кабинет каких-то журналистов. Среди них был писатель Николай Савостин. Через несколько минут разговора я все понял: здесь ничего не знают. Информационная блокада сделала свое дело. Мне рассказывали, что Россия напала на Молдавию, что 14-я армия хочет захватить Кишинев, что в Тирасполе – сплошь коммунисты, рассказывали, естественно, и о «руке Москвы». Словом, весь стандартный набор. О Дубоссарах, Григориополе, Цибулевке и не слышали. Зато показали обращение к жителям республики известного композитора Евгения Доги…

«Интернационалисты, приехавшие сюда, сами не зная откуда, – писал Дога, – пытаются разлучить нас с родителями, сестрами и братьями, с могилами наших предков… А кто же они, эти иваны, не помнящие родства, так называемые русскоязычные? Единственное, что у них осталось, – это исковерканный язык… Вы же, лидеры Приднестровья, занявшие руководящие посты путем лжи и обмана, с помощью угроз в адрес честных людей… что вы защищаете, чего вам не хватает, что вы еще хотите от нашего бедного крестьянина… Вы вошли в построенные им дома… Сегодня вы лишаете его света, угля, пенсии, если он не согласен быть предателем своего народа и поднять руку на так называемую приднестровскую (именно с маленькой буквы. – Е. Бершин ) республику, созданную по вашим неосталинистским воле и желанию…»

…Привезенным мной фотографиям с растерзанными людьми, изнасилованными девочками, расчлененными трупами – не верили. Заявлению съезда молдаван Приднестровья – не верили. Ничему не верили, кроме официальной пропаганды. Что-либо рассказывать было бесполезно, потому что и мне – не верили» (с. 148–149).

Впрочем, не обошлось и без типичной трусости интеллектуалов:

«– Я все понимаю, – выведя меня в коридор, сказал Рудик, – но очень не хочется верить» (с. 149).

За свою трусость Ольшевский и подобные ему были, разумеется, наказаны.

«Единственный русский журнал «Кодры» давно уже закрыли, и мой приятель Рудик Ольшевский остался без работы. Говорят, уехал»
(с. 188–189).

Мне этого Рудика Ольшевского и таких, как он, не жалко. Поделом. Раз «все понимал», то надо было не трусливо отсиживаться в редакции и о своем понимании говорить шепотом в коридоре, а с оружием в руках сражаться против фашизма.

Интересно, что не только Волонтир, но и остальные молдавские интеллектуалы – разжигатели и вдохновители фашизма неплохо устроились:

«Мирча Друк, Леонида Лари, Григорий Виеру и Ион Косташ нашли пристанище в Румынии. По крайней мере, в Молдавии их не видят. Не приезжают. Может быть, боятся, что кто-то призовет их к ответственности. Хотя зря боятся. Народу не до них. Молдавский народ слоняется по миру в поисках заработка, потому что в самой Молдавии все разрушено, западные кредиты проедены и разворованы, долгов – два миллиарда долларов, и что делать дальше – никто не знает… Композитор Евгений Дога больше никаких обращений не пишет. Иногда пишет музыку и жалуется на жизнь. Ион Друцэ тоже живет негромко. Время от времени в московских журналах появляется его новая проза, написанная в Москве на Ломоносовском проспекте, где он живет уже много лет. Сюда же вернулся и Эмиль Лотяну. Узнав несколько лет назад, что киностудия «Молдова-фильм» превращена в мастерскую по изготовлению гробов и памятников, он покинул Кишинев, патетически воскликнув: “Здесь еще долго не будет расти трава!”» (с. 188).

И, что удивительно, ничего они не боятся, никакой Нюрнбергский трибунал их не ждет. Стало быть, можно всё. Зло ненаказуемо. Фашизм узаконен. Жаль, что земля, родившая Григория Котовского, не рождает больше мстителей. Позор.

В Молдавии «демократическая интеллигенция» фашиствовала, в Москве – покрывала своих молдавских единомышленников:

«Во время наездов в Москву я обнаружил, что перестал понимать своих коллег и друзей. А они – меня. Все с пеной у рта доказывали, что Приднестровье нужно уничтожить как осколок империализма и оплот коммунизма.

– А как же люди? – вопрошал я растеряно.

В ответ меня презрительно именовали «патриотом» и даже почему-то «антисемитом». Для комплекта. … Люди (московским либералам. – А.Т.) были неинтересны. Их вообще не было. Ни изнасилованных девочек, ни распятых на деревьях мальчиков, ни воющих на похоронах несчастных приднестровских баб, ни утопленных в крови Бендер, ни разнесенных снарядами церквей и синагог, школ, детских садов, больниц. Не было. Ничего не было. Была новая идеология, в которой … не было места человеку» (с. 178).

Жаль, что Бершин струсил и не назвал имен своих коллег из «Литературки», «разоблачивших» его как «антисемита».

Озверевший Бершин напишет в письме в Германию:

«Я вот теперь приезжаю в свою родную редакцию «Литературной газеты» прямо из приднестровских окопов и стараюсь честно писать то, что увидел. И что ты думаешь? Люди, которые не покидали своих кабинетов, лучше знают, как там, на фронте, обстоят дела. И рассказывают мне, как надо правильно писать. Если я не соглашаюсь, они для меня находят интересные мифологические прозвища. Спервоначалу, честно тебе, Мартин, скажу – обижался. Горячился. Никак не мог понять, почему мои коллеги считают недавнего первого секретаря ЦК Компартии Молдавии Мирчу Снегура демократом, а недавнего директора завода, исключенного тем же Снегуром из партии Игоря Смирнова – отъявленным коммунистом. Я не мог понять, почему Народный Фронт Молдавии, переписавший свою программу у Антонеску и Геббельса, они считают демократическим, а рабочих, не пожелавших по этой программе жить – сплошь коммунистами. Не мог понять. И был не прав» (с. 61).

Действительно, чего уж тут непонятного. Иуды пайку отрабатывали. Им поступило «сверху» указание: придумать объяснение, как и почему воровать и приватизировать – хорошо и экономически целесообразно. А все, что воплощению в жизнь этого указания мешало, надо было либо оплевать, либо замолчать. Поэтому, естественно, коллективное письмо столичных журналистов, находившихся в Приднестровье, о том, что же на самом деле в Молдавии и Приднестровье происходит (письмо, сочиненное, как отмечает Бершин, украинцем, армянином, азербайджанцем, поляком, евреем и двумя русскими, – форменный Интернационал!), не было напечатано ни одной московской газетой – включая «Литературку», «Московский комсомолец», «Московские новости» и «Собеседник», чьи корреспонденты подписались под этим письмом (с. 127–128).

Зато вовсю публиковались в «демократических СМИ» профашистские измышления тех журналистов,

«кто приезжали с готовыми формулами в голове. Они и на передовой-то не появлялись. Писали, не выходя из тираспольской гостиницы. Формулы противостояния, по их мнению, были простыми. С одной стороны (молдавской) – сплошь демократы, с другой – сплошь коммунисты. С одной стороны – борцы за свободу, с другой – страшные щупальца империи. Доходило до смешного. К одному из лидеров дубоссарской обороны, отвечавшему за информацию и работу с прессой, Виктору Дюкареву, приходили журналисты и первым делом строго спрашивали, почему он до сих пор не вышел из КПСС. Им и в голову не приходило, что он в ней никогда не состоял. Но почему в тот момент их интересовало именно это? Не безвинно убитые люди, не разрушенные дома, не снаряды, упавшие на детские сады и школы?» (с. 124–125). А на страницах издававшейся тогда на деньги ЦРУ парижской «Русской мысли», «которая каким-то чудом попала в приднестровские окопы, я прочел уж совсем уникальную статью о приднестровской войне: известный историк Александр Некрич освещал ее, не выезжая из Бостона. Разумеется, все по той же схеме» (с. 125).

Бершин вспоминает, как московская «демократическая интеллигенция» говорила:

«Успокойтесь… так всегда было. Зато внуки нынешних скоробогатеев и националистов будут нормальными, цивилизованными людьми. И все наладится”. Больше всего мне нравится пассаж о внуках. Как будто у меня и у всех этих несчастных в запасе еще как минимум сто лет. Да и не наладится. Капитал, нажитый неправедным путем, в основании которого – кровь сотен тысяч, не может очиститься. Он ляжет проклятием на тех, кто его наследует» (с. 34–35).

Мы все помним, мы все читали и слышали эти пассажи о «внуках бандитов», которые станут «высококультурными и цивилизованными людьми» (я даже помню имена некоторых из тех, кто это говорил: Егор Гайдар, Виталий Найшуль, Юрий Черниченко, Юрий Карякин, Мариэтта Чудакова, Бэлла Куркова, Юрий Афанасьев, Виталий Третьяков, Наталья Иванова). Интеллектуалы цинично и грубо выполняли задание власти: воспевать воров и воровство, бандитов и бандитизм.

Бершин в письме в Германию вспомнит:

«У нас теперь в оправдание грабежам любят цитировать Иосифа Бродского… «Но ворюги мне милей, чем кровопийцы». Напрасно. Ворюги, как показывает опыт, в мгновение ока становятся кровопийцами. Лишь только награбленному ими начинает угрожать малейшая опасность» (с. 35).

И правда, как любила наша «демократическая интеллигенция» цитировать эти позорные, подлые строки Бродского! Я знаю лишь четырех людей, формально принадлежавших к «демократическому лагерю», кто публично высказался против этих постыдных строк. Все четверо знали друг друга и были друзьями. Могу не без гордости сказать, что и я знаю всех четверых и могу назвать их пусть не близкими, но друзьями: это Андрей Синявский, Мария Розанова, Виктория Шохина и Ефим Бершин. Эти люди прошли «проверку на вшивость». Оказались интеллигентами, а не интеллектуалами.

Зато почти все остальные в трогательном единстве со своими старыми-новыми «номенклатурными» хозяевами сделали все, что смогли, чтобы замолчать правду о Приднестровье и разгуле молдавского фашизма. Одним из таких людей был уже упоминавшийся депутат Верховного Совета РСФСР Сергей Красавченко. Вот как рассказывает об этом Бершин:

«На активные действия осенью 1991-го Кишинев был в немалой степени вдохновлен одним из депутатов Верховного Совета РСФСР, принимавшим участие в разработке Договора между еще советскими Россией и Молдавией. Для того чтобы этот договор был ратифицирован российским Верховным Советом, нужно было получить подтверждение, что в Молдавии не нарушаются права русскоязычного населения. Вот он и поехал получать такое подтверждение.

Мне удалось попасть в Кочиеры, где молдавские власти устроили высокому российскому гостю встречу с «русскоязычными». Туда свезли приверженцев Народного Фронта чуть ли не со всей Молдавии, которые живо объяснили российскому парламентарию, что их никто не ущемляет. Надо было очень постараться, чтобы не суметь отличить «русскоязычных» от «фронтистов». Но депутат постарался не заметить увольнений с работы по национальному признаку. Он ничего не знал о том, что русскоязычное население живет здесь веками. Он слышать не хотел об арестах депутатов (русскоязычных. – А.Т .), хотя именно в этот момент они сидели в кишиневских тюрьмах. Он никогда не читал Международного билля о правах человека и о том, что в 1-й статье «Международного пакта об экономических и культурных правах» провозглашается право на самоопределение, более того, в соответствии с Уставом ООН, предписывалось поощрять и уважать это право. Единственное умение, которое проявил этот недавний партийный функционер, – обзывать руководителей Дубоссар и всего Приднестровья «партократами». В том числе и тех, кто никогда не состоял в партии. После его выступления в парламентах Молдавии, России и по советскому телевидению молдавские руководители вздохнули свободнее. И стали готовить новый поход на Дубоссары»
(с. 111–112).

«Мать-Россия предала», – справедливо определит это Бершин (с. 165). Забудет только уточнить: Мать-Россия, изнасилованная ельциными, козыревыми, гайдарами и чубайсами.

* * *

Советская «номенклатура», стремительно становившаяся бюрократ-буржуазией, новым правящим классом в постсоветских республиках, испытывала к приднестровцам, не желавшим покориться бюрократам-приватизаторам, вполне естественную классовую ненависть. Это относится и к российской бюрократ-буржуазии, и к украинской. Обе чувствовали свое родство с молдавской фашистской «номенклатурой», а вовсе не с приднестровским народом, чуть не на две трети – русскими и украинцами по происхождению.

«Молдавские бронетранспортеры, – рассказывал Бершин, – ринулись в глубь Левобережья, чтобы обойти Дубоссары с востока и нанести удар с тыла не только по городу, но и по позициям обороны на Кошницком направлении. Они настолько увлеклись, что прорвались на территорию Украины, где и застряли в непролазной грязи. Украинский МИД выразил протест… Приднестровью» (с. 137). «Когда террористы из группы «Бужор», взрывая промышленные объекты на территории ПМР, увлеклись и подорвали опоры линии электропередач Одесса – Каменец-Подольский – Могилев, претензии были высказаны Игорю Смирнову. Когда бронетранспортеры молдавской армии… забрались в Одесскую область, протест последовал в адрес Тирасполя. Когда молдавские МИГи, отбомбившись над Парканами, совершали вираж где-то в районе Ближнего Хутора, они, что абсолютно естественно, пересекли воздушное пространство Украины. Военная авиация в небе над Приднестровьем – нонсенс. Не успеваешь взлететь – ты уже за границей. Но протест, как легко догадаться, был опять адресован приднестровцам» (с. 169).

«Наглядный урок большой политики преподали председателю республики Игорю Смирнову. Вначале ему поступило сообщение о том, что есть договоренность о встрече с президентом Украины Леонидом Кравчуком. Сообщение исходило от кравчуковского помощника. Смирнов вылетел в Киев, где ему уже был забронирован номер в спецпредставительстве Верховного Совета Украины. Однако 29 августа 1991 года, когда Смирнов уже приготовился к встрече с Кравчуком, его арестовали прямо у выхода из гостиницы. Арестовали… представители спецслужб Молдавии. Что они там делали? Кто им позволил захватывать на территории другой республики человека, готовящегося к встрече с президентом? Все это вопросы чисто риторические» (с. 107).

Действительно, чего же тут непонятного. Одни представители советской «номенклатуры», разыгрывавшие карту национализма – с тем чтобы под шумок приватизировать госсобственность – помогают другим представителям той же «номенклатуры» подавить «бунт низов». Рука руку моет.

Как вывод и как обвинение украинской советской партгосхозноменклатуре выглядит бершинская зарисовка из тираспольской горбольницы:

«…еще один (раненый, жертва бендерского погрома. – А.Т.), с перевязанной головой. Повязку снимать не позволил. Да мы и не настаивали. Врач сообщил заранее, что на лбу у него вырезана звезда. Только и спросили:

– Как дела?

– Та нэ як, ты ж бачишь.

– Украинец?

– Приднестровець. И украинець.

– А почему не уехал на Украину?

– Чому? – Долгое молчание. – Нэнька-Украйна нас предала» (с. 165).

Как мы помним, «Мать-Россия» тоже предала своих.

В книге Бершина поражают описания позорного, трусливого поведения военнослужащих Российской армии, поведения, не достойного не только солдат и офицеров, но и просто мужчин, и вызванного соблюдением приказов, отданных в Москве военной «номенклатурой», армейской бюрократией:

«– Война эта – глупая, непрофессиональная, – несколько высокомерно комментирует командующий 14-й армией генерал Юрий Неткачев… – Не умеешь воевать – не берись.

Зато дислоцированная в Приднестровье 14-я российская армия была крайне профессиональной. Она профессионально сдавалась после любого нападения молдавских формирований. Сам Юрий Неткачев отдал приказ демонтировать технику, чтобы – не дай бог! – приднестровцы не увели. Поэтому когда 2 марта «фронтисты» напали на расположенную в Кочиерах воинскую часть 65161, военнослужащие сдали ее без боя. Выполняя приказ Москвы «не вмешиваться в конфликт», другие части отказались идти на выручку Кочиерскому полку. Они «не вмешивались» в события. Даже когда их убивали… Видя такое дело, приднестровские гвардейцы и казаки вступили в бой и «непрофессионально» отбили полк назад. Тогда ОПОН Молдавии взял в заложники детей и жен офицеров. Но они по-прежнему «не вмешивались». На следующий день гвардейцы и казаки опять же «непрофессионально» освободили заложников и самих военнослужащих и вывели их в Дубоссары. Прикрывая их отход, погиб командир батальона гвардейцев Василий Воронков. Он «непрофессионально» закрыл своим телом брошенную вослед детям и женщинам гранату.

Военнослужащие 14-й армии, чьи семьи и дома находились здесь же, в Приднестровье… выполняли приказ из Москвы. И не армия спасала население, а население спасало солдат и офицеров. Гвардейцы и казаки передали освобожденный ими полк лично начальнику штаба армии генералу Сытникову. А перепуганный генерал тут же «профессионально» сдал его вооруженным формированиям Молдавии.

Приднестровские женщины неустанно пикетировали контрольно-пропускные пункты воинских частей, умоляя вступиться или поделиться оружием. Не давали. Зато сдавали Молдавии целые подразделения. Вместе с боевой техникой, вооружением и имуществом. Приднестровцам легче было оружие купить. Что они и делали, пока не наладили собственное производство» (с. 135–136).

А этих «страшных» молдавских националистов, которым трусливая Российская армия безропотно позволяла делать с собой что угодно, оказывается, остановить было проще простого – всего-то оказать сопротивление:

«Одна из мин, «промахнувшись», угодила в Бендерскую крепость – прямо в склад горюче-смазочных материалов. От мощного взрыва погибло несколько десятков российских солдат. Но армия по-прежнему выполняла приказ и «не вмешивалась». Ближе к полудню начался штурм крепости. Она была подвергнута минометному обстрелу, а следом, преодолевая давно пересохшие рвы, кинулись волонтеры и опоновцы. Российские солдаты и офицеры гибли и получали ранения, выполняя приказ «не стрелять». Наконец, нервы не выдержали. Начали отстреливаться, не дожидаясь приказа из Москвы. Штурмующим явно не хватило решимости и отваги... Штурм захлебнулся» (с. 156–157).

Но, как выяснилось, доблестная Российская армия не только перед вооруженными молдавскими националистами, но и перед безоружными приднестровскими женщинами отступала:

«…обезумевшие от ужаса приднестровские бабы в Тирасполе напали на 59-ю стрелковую дивизию 14-й армии. Они заблокировали штаб и танкодром, потребовав оружие. Генерал Неткачев не дал, ссылаясь на приказ Ельцины. Тогда стали оттеснять часовых. Часовые… отступили от складов, и несколько единиц бронетехники попало в руки казакам и ополченцам» (с. 158).

Хотя выполнявший заведомо преступные приказы из Кремля генерал Неткачев и здесь успел по-подлому нагадить:

«Уже в бою выяснилось, что добытые в 14-й армии танки совершенно не готовы к боевым действиям. Пулеметы на них отсутствовали, орудия не были пристреляны, системы управления не работали. Обладая новейшим вооружением, Неткачев сделал армию безоружной. Поэтому прямо на парканских улицах, на подступах к мосту через Днестр, местные умельцы ремонтировали технику, приводили ее в боевую готовность и тут же снова отправляли на мост» (с. 158).

Интересно, кстати, что стало потом с генералом Неткачевым? Ведь наверняка вырос в должности, стал большим военным бюрократом. А когда-то офицеры, столь явно лишившие себя офицерской чести, стрелялись…

Книга Бершина ценна тем, что в ней – фактами – развенчиваются мифы. В частности, и миф о «достойном поведении» Российской армии в Приднестровье. И миф о генерале Лебеде, якобы отбившем у молдавских фашистов Бендеры и прекратившем войну в Приднестровье. Миф этот активно насаждал сам Лебедь (в эпоху романа Лебедя с Ельциным этот миф подхватили и пресловутые «демократические СМИ»). На самом деле, как ясно видно из книги «Дикое поле», Бендеры отбили у фашистов сами же бендерчане. Лебедь приехал позже:

«Не он, прибывший в Приднестровье уже после бендерского погрома, вел эту войну. Не он ее и остановил. Вся тяжесть войны легла на плечи приднестровских ополченцев, гвардейцев, казаков. Она легла на плечи всего населения, которое не пожелало сдаться на милость национализму. И оно же эту войну остановило – своей отчаянной обороной, своей упрямой жертвенностью. Приднестровцам, в отличие от молдавской армии, было абсолютно понятно, за что они воюют, – за свои дома, за своих детей, за свой собственный мир… когда приднестровские формирования научились воевать и перехватили инициативу, молдавская армия была парализована массовым дезертирством. Все эти факторы со временем войну и остановили. А не политики. И не Лебедь» (с. 186).

История обороны и освобождения Бендер, между прочим, приводит к простому и очевидному выводу: вот так сражаются люди за свои социальные права и интернационалистские идеалы, когда они освобождаются от власти советской «номенклатуры». Это – пример, как надо было рядовым гражданам действовать на всей территории СССР, и пример, каким способом только и можно спасти страну сегодня.

* * *

Отдельная очень важная тема, поднятая в книге «Дикое поле» – тема сознательно контрреволюционной, буржуазно-реставрационной, профашистской политики советской «номенклатуры» (КПСС и Советской власти) и стихийного противостояния этой политике «низов» – то есть трудового населения Приднестровья.

Бершин, как я уже писал, не раз отмечал, что «национальным возрождением», то есть фашизацией Молдавии, руководила именно местная «номенклатура», секретари ЦК, советские министры и генералы, в частности, что президентом фашиствующей Молдавии был первый секретарь ЦК компартии Снегур, а главой христианско-фашистского Народного Фронта – секретарь парткома Союза писателей Молдавии Хадыркэ (с. 61, 75). А молдавским Гиммлером был министр обороны Ион Косташ.

«В самом конце мая президент Мирча Снегур под предлогом «обеспечения территориальной целостности» республики передал руководство Министерством внутренних дел и Министерством национальной безопасности министру обороны Иону Косташу. Таким образом твердокаменный «фронтист» Косташ получил в свои руки необъятную власть над всеми силовыми структурами Молдавии, подмяв под себя тоже отнюдь не гуманистов – Плугару и Анточа.

В советское время Косташ дослужился до генеральского звания на посту руководителя ДОСААФ МССР, хотя когда-то закончил военно-воздушную академию. Коммунист. В его характеристике уже перестроечных времен значилось: «Делу КПСС и Советской Родине предан». В феврале 1990-го, накануне выборов в парламент республики, заявил журналисту газеты «Советский патриот», что «целиком стоит на платформе ЦК КПСС по национальному вопросу». Попав в парламент, несостоявшийся летчик заложил крутой вираж в сторону Народного Фронта и вместе с Мирчей Друком в ноябре того же 1990 года организовал карательные экспедиции на Гагаузию и Дубоссары» (с. 149–150).

Ответственность за фашизацию Молдавии, за террор и кровь несет, разумеется, не только молдавская советская «номенклатура», но вся советская «номенклатура» вообще. Это – всего лишь часть совместных коллективных действий советской «номенклатуры» по ликвидации СССР и реставрации капитализма. В случае Молдавии и Приднестровья ответственность за произошедшее делит с молдавской «номенклатурой» и высшая кремлевская «номенклатура» с Горбачевым во главе.

«Кишиневскими газетами была пущена «утка», что Приднестровье образовано «рукой Кремля». Если бы! Если бы это было так, тогда, может быть, во время боевых действий 14-я российская армия не пряталась бы за заборами своих воинских частей, а сама ПМР не переживала бы блокаду за блокадой. Действительно, приднестровцы неоднократно, начиная с осени 1990 года, когда появились первые жертвы, ездили в Москву к еще союзным руководителям, просили о помощи. Их даже принял один раз Горбачев. Несколько раз принимал Лукьянов, обещал поддержать. А потом выяснилось, что за спиной преднестровцев он вел совсем иную игру, пытаясь использовать республику в качестве разменной карты на переговорах с молдавскими политиками… Более того, когда в декабре 1990 года депутаты Верховного Совета СССР от Приднестровья Николай Костишин, Борис Палагнюк, Юрий Блохин выдвинули предложение признать ПМССР, Кремль сделал все возможное, чтобы это предложение заблокировать. А ведь это признание могло предотвратить кровь» (с. 85–86).

Это при том, что, как справедливо отметил Бершин, при создании Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики

«не был нарушен ни один закон ни бывшего Советского Союза, ни Молдавской ССР. Наоборот, тогдашние законы нарушал молдавский парламент» (с. 85).

Основой приднестровцам послужил Закон СССР «Об общих началах местного самоуправления и местного хозяйства СССР» (с. 83). Приднестровцы тщательно все обосновали и доложили Горбачеву.

«Кроме того, Горбачева попросили прислать комиссию, состоящую из членов Президентского Совета и Комитета Конституционного надзора СССР, чтобы рассмотреть вопрос о нарушении конституционных норм Верховным Советом Молдавии. Горбачев отмолчался. В Кишиневе это было воспринято как сигнал к действию» (с. 83).

Это тем более показательно, что само по себе провозглашение ПМССР было произведено только для того, чтобы Приднестровье в случае присоединения Молдавии к Румынии осталось в составе СССР (с. 83)! Горбачев и кремлевское руководство это знали, но однако же выбрали сторону молдавских фашистов, противников СССР, а не сторону приднестровских интернационалистов, сторонников СССР.

Почему? Потому что руководствовались классовой позицией (бюрократ-буржуазия против рядовых наемных работников) и страхом перед низовой инициативой трудящихся , страхом перед подлинным самоуправлением.

Дело в том, что приднестровцы – первыми в стране – осмелились действительно уничтожить власть «номенклатуры» на своей территории, то есть отстранить от власти КПСС и передать власть в руки трудящихся, в руки трудовых коллективов.

Сделано это было классическим для революционных трудящихся способом: посредством всеобщей политической стачки . Было это так:

«Забастовали два цеха тираспольского машиностроительного завода «Точлитмаш» и послали гонцов за поддержкой на соседний «Электромаш». Посланцы попали прямиком то ли к заместителю директора, то ли к начальнику цеха Владимиру Рылякову, который тут же подключился к организации забастовки. Через день бастовал весь Тирасполь. Через два – весь левый берег. Через три – большая часть крупных промышленных предприятий правого берега Днестра. Бендеры, Бельцы, Единцы, Кишинев, Оргеев в тот период в большинстве своем поддержали тираспольчан – города Молдавии в основном были русскоязычными. К забастовке присоединился и сельскохозяйственный гагаузский юг. Обитатели Буджакской степи, поделенной волею Сталина на две части между Молдавии и Украиной, давно уже вынашивали мечту о собственной культурной автономии в центром в Комрате. Поэтому их присоединение к забастовке было вполне объяснимым. В результате забастовочное движение августа–сентября 1989 года стало общереспубликанским, к нему присоединилось более 400 предприятий» (с. 20).

Думаю, именно в этот момент и испугалось кремлевское руководство – и вступило в сговор с молдавской фашиствующей «номенклатурой»: страх перед «восстанием низов», перед новой революцией, как в 1917 г., перед угрозой распространения такой революции на целую союзную республику, а от нее, глядишь – и на весь Советский Союз, продиктовал Горбачеву позицию: с местной «номенклатурой» (пусть и фашистской) против трудящихся.

Тем более что трудящиеся Приднестровья ясно показали, что там, где они смогли ощутить себя не исполнителями воли бюрократии, а независимыми субъектами политического действия, им не нужны ни Советская власть, ни КПСС. Официальную Советская власть, власть КПСС (как партийную власть) трудящиеся Приднестровья свергли :

«Забастовка в самом Приднестровье протекала на удивление организованно. Специально выделенные дружинники следили за порядком и соблюдением введенного на время забастовки сухого закона. В их задачу входило пресечение любых провокаций. Подобная организация была бы не под силу уже умирающей советской власти и ее безвольным руководителям. Перепуганное партийное руководство города во главе с тогдашним первым секретарем горкома Леонидом Цурканом, будучи не в силах сделать выбор между начальственным креслом и требованиями народа, устранилось от проблемы и фактически было свергнуто. Таким образом, Тирасполь стал первым городом на территории Советского Союза, где советская власть была низложена и с августа 1989-го перешла в руки Объединенного Совета Трудовых Коллективов (ОСТК) (курсив мой. – А.Т.), который на первых порах возглавил начальник одного из цехов завода «Электромаш» Борис Штефан. Рыляков и еще несколько человек стали заместителями» (с. 21). «В ходе забастовки люди почувствовали подзабытую было общность и сплотились. Им удалось прервать информационную блокаду и наладить выпуск собственных изданий, независимых от КПСС. Да и сама КПСС в их глазах теперь выглядела организацией, предавшей народ (курсив мой. – А.Т.), почему и была фактически отстранена от реальной власти» (с. 22).

Говоря иначе, те либералы (и молдавские, и российские, и зарубежные), которые клеймили приднестровцев как «коммунистов», по большому счету были правы. Только настоящими коммунистами в тот момент были никак не члены КПСС и уж тем более не ответственные партийные работники, «номенклатура». Они-то как раз ни в коем случае не были коммунистами. Настоящими коммунистами Приднестровья были беспартийные трудящиеся, свергнувшие псевдокоммунистическую власть «номенклатуры» – официальную Советскую власть и партийную власть КПСС – и заменившие ее народным самоуправлением в форме власти других Советов – Советов трудовых коллективов.

Собственно, приднестровский опыт тем и ценен, что больше нигде в СССР массам такого совершить не удалось.

И хотя затем процесс госстроительства в Приднестровье был вынужденно введен в «обычные» рамки представительной демократии, именно эта народная инициатива, это массовое самоуправление позволили Приднестровью в условиях экономической блокады продержаться без приватизации и тотального ограбления населения вплоть до момента написания книги (то есть до 2002 г.). Приднестровье оказалось подобным Кубе после краха «Восточного блока»: из-за экономической блокады страна резко обеднела, но все обеднели примерно одинаково, никто не грыз друг другу глотку за собственность, люди в массе своей не утратили, в отличие от остального постсоветского пространства, чувства достоинства, не оскотинились.

Смотрите, каким чувством собственного достоинства дышат строки обращения Съезда молдаван Приднестровья к генералу Косташу:

«Генерал! Мы, молдаване Приднестровья, могли бы говорить с достойными политическими противниками… Но как нам говорить с уголовниками и живодерами? О чем мы можем спорить с грабителями и насильниками наших жен и дочерей?.. Запомните, генерал, и внушите всем своим компаньонам, что мы считаем низменной и позорной для себя даже мысль о возможности договориться о чем-то с вами. … Мы не призываем вас к покаянию. Вам поздно каяться. Мы советуем вам, организатору и вдохновителю всех наших бед, партийному перевертышу и предателю молдавского народа, понять наконец простую истину. Она состоит в том, что мы – свободные граждане, а не рабы. Мы – народ Штефана чел Маре, митрополита Дософтея, Дмитрия Кантемира, Григория Котовского, Михаила Фрунзе, Иона Солтыса. Мы не потомки Антонеску и Алексяну и не потомки их рабов, как это вам ошибочно кажется, а потомки их победителей. Поэтому мы сложим оружие только тогда, когда ни один кровопийца из вашей уголовной шайки не будет больше осквернять своим присутствием нашу прекрасную и страдающую землю» (с. 138).

Так могут писать только свободные люди . В капиталистической постсоветской России, например, таких обращений сегодня вы не прочтете. В сегодняшней России в ходу рабские приниженные просьбы к президенту Путину.

Молдавские фашисты очень не хотели, естественно, чтобы население Молдавии поняло, что приднестровский конфликт – это конфликт классовый. Поэтому и распространялись слухи о «руке Москвы», «русской армии», о том, что «необходимо освободить братьев-румын, порабощенных русской империей в Приднестровье». На самом же деле

«вооруженные силы Приднестровья более чем на треть состояли из молдаван. Более трети погибших приднестровцев – молдаване же. Поэтому все разговоры о межнациональном конфликте – блеф. Дело не в нации, а в том, что уязвленное национальное самосознание группы людей родило мысль разделить жителей берегов Днестра на коренных и некоренных, хотя в Приднестровье все коренные – и молдаване, и русские, и украинцы, и евреи, и болгары, и немцы, и представители множества других национальностей. Такова особенность всех бывших новороссийских земель. Именно поэтому война не была межнациональной. Приднестровцы абсолютно убеждены, что воевали против национализма и румынизации. И убедить их в обратном невозможно. Потому что Народный Фронт требовал чуть ли не немедленного объединения с Румынией, потому что национальный флаг, гимн и территориальное деление Молдавии стали абсолютно идентичными румынскому, а граница между этими двумя странами уже давно была открыта. Ну а главное – на земле Приднестровья рвались снаряды и мины, изготовленные в Румынии» (с. 32).

«Снегур и другие руководители Молдавии не уставали заявлять, что они не могут бросить своих соплеменников, живущих по другую сторону Днестра. Но почти девяносто процентов молдаван Приднестровья проголосовали на референдуме за свою независимость от Молдавии» (с. 32).

Письмо молдаван Приднестровья генералу Косташу я уже цитировал. При этом в Приднестровье никому не приходило в голову делить людей на своих и чужих по национальному признаку. Государственными языками в Приднестровье были провозглашены и молдавский, и русский, и украинский.

«Тираспольское радио передает новости на четырех языках – русском, украинском, молдавском и идише» (с. 43).

В Приднестровье классическим методом – методом «тигеля наций» сложилась новая нация – приднестровцы, полиэтническая по происхождению и добровольно многоязычная.

«– А сам-то ты по национальности кто?

– Приднестровец.

– Как это?

– А так. Во мне шесть или восемь кровей. Точно не помню. Молдавская, украинская, греческая, кажется, еще еврейская. Забыл. Да и не важно. Приднестровец я. И с языками у меня все в порядке. Могу по-русски, могу по-украински или по-молдавски. Не проблема» (с. 143).

Именно потому, что приднестровцы осознавали себя (независимо от формальной записи в паспорте в графе «национальность») единой общностью , они и смогли противостоять замыслу советской партгосхозноменклатуры расколоть «низы» по национальному признаку. Приднестровцы, напоминаю (подобно, кстати, Южной Осетии и Абхазии), взялись за оружие еще и потому, что хотели таким образом воспрепятствовать развалу СССР. Вне СССР они боялись оказаться в Румынии (уже буржуазной к тому моменту), а что такое буржуазная Румыния, в Приднестровье знали очень хорошо:

«Память о пребывании румын в Приднестровье – шестнадцать тысяч расстрелянных в Дубоссарах. Память о пребывании румын в Приднестровье – «маленький», на десять тысяч человек, Бабий Яр в Тирасполе» (с. 59).

Поэтому приднестровцы противопоставили

«расколу страны – сохранение ее единства. Национализму – интернационализм. Введению одного государственного языка – многоязычие. В Приднестровье, в котором, как в некоем историческом котле, переварены десятки наций, люди научились понимать друг друга без переводчика. А главное – чувствовать. И они почувствовали, что над их многонациональным сообществом нависла смертельная угроза» (с. 22).

«Приднестровье, может быть, единственное в мире государство, созданное на основе референдума. За его создание проголосовал весь народ – более девяноста процентов голосовавших»

Ключевое слово здесь: интернационализм . Бершин очень верно назвал его « протестным интернационализмом» (с. 185). То есть интернационализм послужил базой для протеста и сопротивления политике «номенклатуры», политике выродившейся и ставшей контрреволюционной Советской власти, политике КПСС, направленной на развал СССР и рекапитализацию страны.

Конечно, само понимание, что такое интернационализм (а не просто равенство граждан по национальному признаку или дружба наций), приднестровцы почерпнули из официальной советской идеологии. То есть это понятие было понятием марксистским (поскольку сама советская идеология была лишь максимально искаженным и приспособленным для нужд советского строя – суперэтатизма – вариантом марксистской идеологии). Но это было пассивное знание. Востребовано оно оказалось только тогда, когда приднестровцы почувствовали (это слово верно употреблено Бершиным) коллективную угрозу . Это – еще одно доказательство того, что марксизм был чуждой и опасной для сословных интересов советской «номенклатуры» идеологией. И чем выше был образовательный уровень населения СССР, тем очевиднее для населения было несоответствие официальной идеологии реалиям советского строя – и тем сильнее должна была чувствовать советская бюрократия необходимость отказа от чуждой себе идеологии марксизма.

Марксизм же как революционная идеология, идеология классовой борьбы , легитимизирует Сопротивление, прямое действие. Оказавшись стихийными марксистами, приднестровцы не задавались дурацкими вопросами, соответствует ли нормам римского права всеобщая политическая стачка, легитимно ли свергать существующую власть, и не задавались вопросами, куда обращаться с жалобами, если государственные карательные структуры хватают и сажают в тюрьму их, приднестровцев, лидеров.

«Еще в апреле 1991-го молдавской полицией были захвачены будущий творец приднестровской денежной системы Вячеслав Загрядский, которому не простили идею разделить бюджеты Приднестровья и Молдавии, и будущий председатель Верховного Совета Григорий Маракуца. Но резко ситуация обострилась после провала так называемого августовского путча в Москве. Не придумав ничего лучшего, молдавское руководство наклеило на все Приднестровье целиком ярлык «путчисты», хотя тираспольские руководители даже и не думали как-то поддерживать Янаева с компанией. Начались аресты. В Комрате арестовали лидеров Гагаузии Степана Топала и Михаила Кендигеляна. В Бендерах – председателя горсовета Гимна Пологова. В Дубоссарах – заместителя председателя горсовета Александра Порожана и еще несколько человек. Депутату из Григориополя Г. Попову при аресте сломали ребра. Ворвавшись в квартиру Владимира Боднара, первым делом избили его жену» (с. 107).

Затем молдавские спецслужбы арестовали в Киеве Игоря Смирнова.

«Молдавские руководители совершили традиционную… ошибку. Они полагали, что все дело в лидерах. Они полагали, что если лишить лидеров свободы, все образуется само собой. На деле вышло иначе. Экспансивные приднестровские женщины, раньше мужчин сообразившие, что защитить их некому, перекрыли железную дорогу, устроив таким нехитрым образом блокаду Молдавии. Арестованных … пришлось выпустить. А заключение в кишиневской тюрьме добавило свободы не только Смирнову и другим арестованным, но и всему Приднестровю» (с. 107–108).

Так приднестровцы и сами убедились, и продемонстрировали всем, что прямые действия – самые эффективные. А те, кто рассказывает наемным работникам сказки о «необходимости соблюдения законности», всего лишь выполняют задание насквозь криминальной власти, которая сама никогда никаких законов не соблюдала.

Действительно, если бы приднестровцы не блокировали дорогу и не отстаивали с оружием в руках свою республику – где бы они сейчас были, что было бы с Приднестровьем? Можно сказать точно: то же, что со всей Молдавией. Приднестровские заводы стояли бы закрытыми, оборудование с них было бы разворовано и продано в пункты сбора цветного и черного лома, бывшие квалифицированные рабочие и инженеры рылись бы по помойкам и опухали бы от некачественного спиртного, а «некоренные» – русские и украинцы – в массе своей бомжевали бы на «исторических родинах», обивая пороги коррумпированных бюрократов (каждого из которых можно смело расстреливать без суда и следствия) в тщетных попытках добиться полагающихся «вынужденным переселенцам» прав и льгот.

Как бы тяжело не было сегодня в Приднестровье, но это все равно лучше, чем та судьба, которую готовили приднестровцам советские бюрократы.

И можно лишь пожалеть, что у приднестровцев не хватило 10 лет назад сил на то, чтобы дойти боевым маршем до Кишинева, а оттуда – до Москвы. Союзников у них в этих походах было бы много. А красный с зеленой полосой посредине приднестровский флаг, конечно же, смотрится куда эстетичнее того, что в народе называют «власовским матрасиком»…

* * *

Хотя книга Бершина написана в жанре мемуаров (или сборника репортажей) с отступлениями, в ней, к чести Бершина, есть выводы.

Эти выводы содержатся в приведенных в книге письмах германскому другу Бершина Мартину.

«У наших интеллектуалов, – напишет Бершин, – теперь новое развлечение. Во всех газетах и журналах спорят о том, выпали ли мы из цивилизации, а если выпали, то куда и как надолго. Все сходятся на том, что все-таки выпали, и надо туда вернуться. Скажу тебе честно, дорогой Мартин, ничего в этих спорах не понимаю. Я не понимаю, куда и откуда выпал» (с. 179).

Как же, как же, мы все эти разговоры хорошо помним. Егор Тимурович очень любил об этом говорить. И вообще, люди из нынешней СПС. Например, Хакамада.

Раз мы, в отличие от Запада, не убивали в странах «третьего мира» десятки миллионов человек голодом – стало быть, это признак «нецивилизованности». «Цивилизованные» страны – это такие, которые организуют в странах «третьего мира» индустрию массовой смерти с помощью нищеты, голода, вполне излечимых в других условиях болезней, сверхэксплуатации (как в мексиканских «макиладорах», хозяева которых, компании США, пользуясь экстерриториальностью «макиладоров», навязали рабочим 12–16-часовой рабочий день и запретили профсоюзы). «Цивилизованные» страны – это такие, которые организуют в странах «третьего мира» массовую работорговлю (трафик «живого товара»: женщин и детей обоих полов для занятий проституцией в «цивилизованных» странах) и детскую порноиндустрию – да еще запредельно патологичную, с засильем садизма, доходящего до убийства детей. «Цивилизованные» страны – это такие, которые организуют в странах «третьего мира» условия, при которых крестьянам становится абсолютно невыгодно выращивать какие-либо культуры, кроме наркосодержащих. «Цивилизованные» страны – это такие, где «цивилизованное» население превращено в чавкающее стадо потребителей, более половины жителей страдает от избыточного веса (это в то же время, когда в «третьем мире» десятки миллионов умирают от голода!) и где свыше 90% населения вообще не читает книг. Замечательная «цивилизация»!

И тихий, далекий от политики и совсем не революционно настроенный поэт Бершин не выдержит и выкрикнет:

«Моя цивилизация, Мартин, – это Пушкин и Мандельштам, Блок и Ахматова. Моя цивилизация – Чехов и Толстой, Левитан и Шагал. Моя цивилизация – это добро и зло нараспашку, слитые воедино, как и быть должно. Это щемящая музыка – от молдавской и еврейской до грузинской и русской. Это февральский снег. Это побагровевшая на свежих утренниках рябина. Это Невский проспект и Арбат, Дерибасовская и тираспольские набережные. Это Волга и Днестр. И я из этой цивилизации никуда не выпадал, Мартин. А современные телефоны, автомобили, отели, биржи, унитазы – это не цивилизация. Современное оружие – с лазерным наведением, сплошь компьютерное – не цивилизация. Видел бы ты, как «цивилизованно» оно стирает с лица земли целые города. Это не цивилизация. Это – безумие»
(с. 180).

Молодец Бершин. Хорошо написал. Я сам готов подписаться под каждым словом. Цивилизация, вершиной которой являются Пушкин, Блок, Мандельштам, Чехов и Толстой, действительно, несовместима с «цивилизацией», вершиной которой являются вещи – телефоны, автомобили, отели, биржи и унитазы. Это – антагонистическое противоречие.

И трагедия, описанная Бершином в книге «Дикое поле», была лишь внешним проявлением этого антагонизма. Те, для кого главным в жизни были унитазы и автомобили, силой оружия навязывали свою «цивилизацию» тем, для кого главным были Пушкин и Чехов. Мелкие буржуа осуществляли последнюю стадию своей мелкобуржуазной контрреволюции, контрреволюции, начатой еще Сталиным.

Собственно, и советская бюрократия, и советские интеллектуалы принадлежали к одному классу – классу служащих. И те, и другие исповедывали мелкобуржуазные ценности. В советском обществе они были классом привилегированным, имевшим возможность перераспределять (законно и незаконно) в свою пользу часть прибавочного продукта, присваивавшегося себе суперэтатистским государством. Отсюда и трогательное единство между советскими интеллектуалами и советской «номенклатурой», бюрократией: везде вождями мелкобуржуазной антикоммунистической оппозиции в эпоху «перестройки» оказывались именно высшие представители официальной советской бюрократии. А все дело в том, что их объединяла любовь к унитазам: эти две группы виртуальной мелкой буржуазии одинаково сильно хотели стать буржуазией не виртуальной, а реальной.

А буржуазии культура, собственно говоря, не нужна. Это хорошо показал пример быстрого и эффективного развития США в XIX– XX вв., пример страны, которая по сравнению со Старым Светом была форменной культурной пустыней. Можно даже сказать: наоборот, именно потому Америка и преуспела в своем экономическом и военном развитии, что не обременяла себя «излишней» культурой – со свойственными этой культуре сомнениями и рефлексиями, мучительными этическими, философскими и эстетическими поисками. В советский период, в эпоху «оттепели», об этом очень убедительно написал в блестящей (видимо, чудом увидевшей свет в 1967 г.) книге «Суд Линча» Виктор Эдуардович Петровский. Петровский, правда, полагал, что это – чисто американская специфика, извращение, существующее только в США. Последующая история – и в частности, отраженная в книге Бершина – показала, что Петровский ошибался. Буржуазия везде одинакова. И везде одинаково отвратительна.

Тот же Петровский в своей книге очень убедительно показал, что никакого принципиального разрыва между либерализмом и фашизмом нет, коль скоро и тот, и другой в качестве своей массовой базы имеют мелкого буржуа, ограниченного, эгоистичного, проникнутого предрассудками, не способного к самостоятельному и тем более к научному мышлению. И дело лишь во внешних обстоятельствах: сытый, благополучный и не испытывающий чувства тревоги буржуа – либерал; голодный, неблагополучный и испуганный – фашист. Петровский, правда, показывал это на примерах виджилянтов, Американского легиона и Ку-Клукс-Клана, опять-таки полагая, что подобное явление присуще только Америке. Сегодня мы можем констатировать, что и в этом отношении он был не прав. Природа мелкой буржуазии одинакова для всех стран. «Средний класс» везде является естественным источником фашизма.

Америка лишь, как страна, не знавшая феодализма, продемонстрировала это в чистом виде, раньше прочих и с предельной обнаженностью.

«Наш мир, Мартин, – напишет Бершин в другом письме, – стал циничным до неприличия. Ну о каких правах человека вы там рассуждаете? О каком гуманизме? Поздно говорить о правах человека, когда человека уже убили. Его нет, понимаешь? Нет Homo sapiens. Есть Человек воюющий. А у войны другая этика, другая мораль, другие законы. Война живет инстинктами. А инстинкт повелевает стрелять первым, потому что хочется выжить. Надо выжить.

Борьба с отдельными видами вооружений, в частности, с противопехотными минами – смехотворна. Какая разница, как убивать? Миной, стало быть, негуманно. А реактивным снарядом – пожалуйста. Реактивный снаряд, видимо, вполне соблюдает права разнесенного им в клочья человека.

Воевать милосердно в наше время нельзя. Война – это массовое переступление, перешагивание через запреты, в результате чего погибают все – победители и побежденные, живые и мертвые… мир вроде бы не воюющий и мир воюющий живут по одним и тем же законам. Война – сконцентрированное выражение мира, его правил и его инстинктов. Война, Мартин (надеюсь, ты не будешь чрезмерно шокирован), даже чище, потому что все человеческие пороки и достоинства в ней обнажены, неприкрыты. Мир невоюющий точно так же убивает, но только другими средствами. Мир невоюющий прикрывает свои убийства им самим выдуманной моралью и пропагандой. Мир невоюющий постоянно находится в состоянии войны, потому что им… правит беспринципная выгода и основанная на ней политика. Поэтому мир невоюющий беспрестанно подталкивает к кровопролитию невинных и неразумных сих.

Вывод, Мартин, прост… Все мы живем уже в постчеловеческую эру»
(с. 132–133).

Бершин прав. Мы действительно живем в постчеловеческую (в смысле: постгуманистическую) эпоху. Сейчас, когда я пишу эти строки, американские бомбы и ракеты падают на Багдад и другие иракские города. «Высокоточное» оружие высокоточно попадает в роддом Красного Полумесяца. США нуждаются в нефтяных запасах Ирака – вторых (а по другим сведениям первых) по величине среди разведанных. Неолиберальное «лейбористское» правительство Великобритании выступает в качестве «преданной собачки» Буша, поскольку рассчитывает получить назад имущество «Ирак петролеум компани», национализированное в первой половине 70-х гг. баасистским правительством. А те страны «цивилизованного Запада», которые не поддерживают США, не поддерживают их, как нетрудно догадаться, только потому, что в Ираке им – в отличие от Югославии – «ничего не обломится» (а Франция, наоборот, потеряет все, что имеет).

Совершенно очевидно, что субкоманданте Маркос прав. Идет VI мировая война, в ходе которой мировой капитал во главе с американскими компаниями принудительно «глобализирует» планету, то есть выравнивает ее под нужды транснациональных корпораций: устраивает войны, провоцирует конфликты, организует голод, сеет ксенофобию и неофашизм под либеральными лозунгами – для того, чтобы произвести на всей планете разрушение, уничтожить национальное и культурное своеобразие на Земле, уничтожить голодом и войной как можно больше людей. Затем на разрушенных войнами и кризисами территориях ТНК начинают выстраивать «новый мир» – по своим правилам, под единый стандарт, с тем чтобы заставить всех работать за гроши на ТНК, чтобы весь мир был унифицирован, укрощен, примитивизирован и подчинен задаче приносить прибыль ТНК. Эту стратегию Маркос называет « разрушение/обезлюдение» и « восстановление/реорганизация», а IV Мировую войну – войной неолиберализма против всего человечества, его культурных, интеллектуальных, творческих, духовных достижений. Национально-культурное своеобразие, пишет Маркос, мешает извлечению максимальных прибылей, поэтому неолиберализм уничтожает национальный суверенитет и национальные культуры, заменяя их властью межнационального капитала и единой псевдокультурой – масскультом (см. его «Четвертую мировую войну» в книге «Другая революция»). Сначала была разрушена и захвачена западным капиталом Югославия (о предательской роли в этом процессе югославских «средних слоев», то есть мелкой буржуазии, см. статью аргентинского марксиста Нестора Мигеля Гороховского «Классовая структура Сербии, война за умы и империалистическое проникновение»). Затем был разрушен и начал осваиваться Советский Союз (и вновь «средние слои» – интеллектуалы и бюрократия – сыграли в этом процессе самую отвратительную, преступную роль). Затем был разрушен, обезлюден, выровнен и реорганизован Афганистан – и на место талибов, худо-бедно боровшихся с производством наркотиков, пришел Исламский фронт (срочно переименованный ради приличия в «Северный альянс») – крупнейший производитель опия-сырца в мире. Теперь гедонистический «цивилизованный Запад» не будет, наконец, испытывать перебоев с героином. Ради этого американское правительство даже организовало всепланетный поджог Рейхстага – террористический акт 11 сентября 2001 г. (после книги Тьерри Мейссана, неопровержимо доказавшего, что 11 сентября было спланировано и осуществлено американскими спецслужбами, двух мнений на этот счет быть просто не может. См.: Мейссан Т. 11 сентября 2001 года. Чудовищная махинация. М., 2002).

Следующая страна, подвергающаяся разрушению/обезлюдению с последующими восстановлением/реорганизацией – это Ирак. «Кровь не дороже нефти, а нефть нужна позарез».

Маленькое Приднестровье было всего лишь пробным камнем, опытным полигоном, на котором отрабатывались приемы будущей глобальной войны – войны сегодняшней постчеловеческой эпохи.